ИДЕТ СТАДО
Не стало милых деревенских нелепостей… Вот прошли коровы, а никто в деревне не гадал по ним завтрашнюю погоду. Идут козы со вздутыми рогами вымени, так налитого молоком, что оно просвечивает. По траве дачные ребята пинками гоняли мяч. Он был нежный — накачанная воздухом тонкая резина — и они пинали его в гулкие бока коров.
ВЕЛОСИПЕДИСТЫ И КОТ
По улице мотают куда-то велосипедисты — старый и малый. Оба они в белых рубашках, оба в сандалиях из ремешков. На шее малого болтается и кричит транзистор в кожаном чехольчике. А по травам шпарит за велосипедистами пушистый серый кот. На бегу кот вякает, кричит что-то. Наверное, такое:
— Погодите, я с вами.
…Сосны, что стоят над речкой, краснеют, а березы темнеют, и в гущине их кричит варакуш. Так старательно, будто состоит на приличном жалованье.
ГОСТЬ
Лесная моль влетела в окно и села на бумагу. Кафтан ее серебрист, характер твердый.
Она ходит по бумаге и мешает бежать по ней «вечному перу». Я стал сгонять ее, подталкивать к краю. Она возвращалась обратно. Ее тянула бумага. Чем? Белизной?
Или лесная моль знала, что лежащая на столе бумага была деревом, ее домом, питанием и жизнью всех лесных молей, и она имеет на нее право.
ДЕВЯТЬ БАГРОВЫХ ЛУН
За березовой рощей всходила луна. Я пошел нагулять сон. На моих глазах луна менялась. В конце концов я увидел, что это большой костер. Он то желтел, то краснел, его отсветы ездили вверх и вниз по березовым стволам.
Припомнив место, я сообразил, что костер разведен позади берез, на речных песках. Вспомнил — туда ехали два велосипедиста, туда бежал кот. Значит, он кричал — «Рыбки!.. дайте рыбки!» И сейчас ждет ее, сидя у костра.
А вот еще костер горит, третий… четвертый… Девять багровых и колеблющихся лун всходили на речных берегах: и там, где рыбачат местные, и там, где поставлены палатки туристов…
ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМИКИ
Тишина… Конечно, я искал ее, но не такую же.
Днем еще туда-сюда, днем живет деревня. А вот ночью травы поднимаются, тишина густеет, деревья плывут в ней…
В такой деревне хорошо отдыхать: будто ты отскочил в сторону ото всего на свете, как от набегающего автомобиля. Но и что-то снулое есть в этой маленькой деревне. Ее жители в основном старухи, и ни одного деревенского младенца! Все привезены, все — городские.
Неужели урбанисты правы, и молодые люди уйдут в города? И работать на полях будут ученые машины, а деревни станут мертвыми?.. Не верю!
Ну а если уйдут? Тогда ушедшие будут иметь все телесные удобства города, но и холмик в душе, обсаженный цветами, — родную и полумертвую деревню.
ГУЛЯЮТ СТАРУХИ
Здесь все старухи — вдовы войны. Они на пенсии, живут хорошо. Но отчего-то сердиты на мужчин и направлены на них какими-то невидимыми рогами.
— Как живете одни? без мужчин?.. — спрашиваю их.
— И хорошо, что их нет. Бездельники!
— Они бы работали, — говорю я.
— Много ты наработаешь!
— Свободно живем!
Свобода выражается тем, что они собираются и выпивают по рюмочке, закусывая пирогами, испеченными на поду.
Выпив, поют песни, такие же старые, как избы и деревья. Потом ходят злые. Утром спросишь:
— Марь Антоновна, у вас есть творог?
— Зови меня Манечкой! — кричит она. — Не продам творогу!
И не продает: деньги ей не очень-то нужны, все у нее есть, все у ней свое.
…В тот вечер старушки пели особенно долго. Я — тоже. Выпил, конечно, а зря. И ночью мне приснился ученый, садящийся мне на грудь. Затем огромнейший бык пригвоздил меня к постели рогами.
Я пытался вздохнуть и не мог. Проснулся в поту и страхе и стал шарить, искать таблетки.
ПРОСПАЛИ
Эта ночь всем была тяжела — прошла сухая гроза, страшная и близкая. Мерещились сквозь сон разбиваемые в щепки крыши.
Из-за сухой грозы все не выспались.
Собиралась хозяйка по ягоды, чтобы снять их на рассвете перед чужими носами, и проспала свои ягоды.
Собирался петух спеть, когда всходит звезда по названию Канопус, да проснулся только в пять утра. Он посердился, поговорил с собой, стряхнул тяжесть сна, кашлянул и закричал заспанным голосом «Куре-у-у…»
Даже грачи проснулись поздно. Зашепелявили:
— Маммашша… Маммашмашшш…
Сон уходил, приподнимал вверх дома, тянул меня за собой.
