Она соскакивала со страшным пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за ним следом, обхватывала, умоляя и плача, чтобы только не гнал, только разрешил лежать с собою рядом. И чтобы не допустить того, третьего, она прижималась к мужу, обнимала до боли, обвивала собой, тянула, завлекала супружескими ласками.
— Да что мне, двадцать лет, что ли? — негодовал Михаил. — Не могу я так. Стыдно — на работе сплю.
— Я тебе не жена разве?
— Лечись! — советовал Михаил. — Или холодной водой обливайся, а ко мне не лезь.
Но однажды пришла тетя Феша, впилась взглядом, подвигала губами и приказала:
— Не дури!
Все и прошло, не совсем, правда, а оставив легкий след.
Иногда она видела очертания фигуры или даже ощущала легкое прикосновение, но без страха, а даже с некоторым любопытством — что же дальше?
Немного тревожила ее тетя Феша — вдруг проговорится, но старуха была твердокаменная, да и сама грешна. Наталья про нее кое-что в памяти придерживала, так, на всякий случай.
Поэтому, когда тетя Феша потребовала новенький диван, как замочек на уста, Наталья дала, но не его, а только отрез бостона швырнула на ветер.
— И на том спасибо, — сказала тетя Феша. — Мне, собственно, не нужен был диван, просто решила своему дураку обстановку справить. Требует — в ласках отказывает. А я — привыкла. Меня, Наташенька, ничто уж больше не радует. Ем вкусно, а равнодушно. Перина мягкая и теплая — сна нет. Лежишь, и всю ночь напролет одно вертится в голове: к чему, господи, даруешь долгую жизнь? А умирать — страшно. Жить хочется. Вечно. Жить, жить… Глупо это, а хочется. Тяжело, а хочется… Вот, Наташенька, говорят, будто стариками умнеют, и все ясно становится. Врут это. Ясно, когда молод, а к старости столько всего узнаешь — голова идет кругом да путается. Уж не понимаешь, что к чему, что хорошо и что плохо… Добавь-ка еще чего… Ну, деньжат немного… Вот спасибо, голубка.
Летом Михаил задурил крепче. Сидит вечером на крыльце, дымит папиросой да морщит низкий лоб. И так — часами, уставясь в одну точку. Пытаясь расшевелить его, отвлечь от пустых мыслей, Наталья готовила любимые его кушанья, брала наилучшие марочные вина. Купила и телекомбайн. Сиди и смотри. Но Михаил — думал. К тому же стал быстро стареть, словно под гору покатился. А еще недавно был плотен — не ущипнешь, словно резиновый. К тому же лысел и седел одновременно.
Неуютно стало Наталье. Вот ведь и ленив и туп, а жалко до слез. Свыклись, срослись, должно быть. Умри Мишка, с чем останешься? С домом? Так это — приманка. А ну, прилипнет какой-нибудь Васька и начнет сосать.
Наталья советовалась со всеми, чем помочь. Она настаивала гриб-чагу, варила смеси какао с маслом, сдабривая все соком алоэ, переводила вкусные, дорогие продукты. Мишка не отказывался. Ел, пил, но без толку.
— Ну о чем ты думаешь? О чем?.. — вязла Наталья.
— А так, — отвечал Мишка, уклоняясь взглядом.
Но однажды, в тяжелую, жаркую летнюю ночь, когда оба, мокрые от пота, измученные бессонницей, лежали рядом, он повернулся к ней и сказал твердо, как давно решенное:
— А это ты братана укантропила.
Наталья обомлела. Она не шевелилась и даже задержала вдох.
— Ты, — сказал Михаил спокойно и холодно.
— Опомнись, — прошептала Наталья. — С чего взял?
— Сама сообрази… Ну мог ли он закрыть трубу, когда валялся без задних ног? Предположим…
И он высказал свои соображения, тоже спокойно и уверенно.
— Опомнись, опомнись… — шептала Наталья. — Его и тетя Феша видела — ходил по кухне.
— Твоя родня, а яблоко от яблони недалеко катится, — по-прежнему уверенно сказал Михаил.
Но уверенность его была внешняя, напускная. Он ждал ее слез, уверений, отчаяния и вздрогнул, когда Наталья сказала:
— Ну, я убила… Пойдешь доносить?
— Гадина!
Он ударил ее с размаху. Грохнул, как молотом. Наталье показалось — треснула голова.
Навалившись сверху, он замотал кулаками. Наталья хрипела, охала, каталась по постели. Он бил ее куда попало. Ему хотелось разорвать ее, уничтожить, чтобы и не шевелилась рядом. Такую и убить приятно.