Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий. Ощутила собой.
Балки — это ее хребет и ребра, доски — мускулы, опоры — ноги, крыша — кожа ее. Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь — не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом — ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала. Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше.
По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.
Ввести еще одну хозяйку, разделить дом, это все равно, что убить дом, убить ее.
Убийцы! Вот кто они! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убить ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить!
Пришел Михаил, разделся, хлопал рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.
— Выпить бы, — сказал он и обосновал просьбу: — Замерз.
— Там, в буфете.
Михаил стучал рюмками, потом громко и долго жевал, чавкая и роняя крошки пирога. Пришел, сильно топая застывшими ногами, Юрий. Входя на кухню, задел плечом косяк.
— Налил глаза, — буркнула Наталья.
Оправдываясь, он сказал, что заглянул к «корешу» и там — угостили. А он бы и еще не прочь.
На кухне началось позвякиванье, постукиванье, бульканье, жеванье и бестолковый крикливый разговор. «Пьют брагу», — догадалась Наталья. Но одной брагой не напьешься, и Наталья крикнула в кухню:
— Там, у порога, поллитровка холодится.
Подумав, добавила:
— Смотрите, не упейтесь.
Мишка заорал на нее дурным голосом:
— Молчать!
Наталья сухо усмехнулась. Она надела шерстяное красное платье и теперь чепурилась перед зеркалом. Подмазав помадой губы, прицепив кушам тяжелые клипсы, она спрыснулась духами — слегка, под мышками намочила другими, посильнее. Пошла в кухню. Михаил, уже порядком опьяневший, мотал и тряс башкой. Юрий уронил голову на стол, в коричневую лужицу пролитого бражного сусла. На клеенке — огрызки пирога, окурки. Свиньи эти мужики, погибели на них нет! Так хорошо было и вот…
— Мишка, собирайся! Пора!
Тот покорно встал и пошел. Помогая ему одеться, а потом одергивая на муже пиджак, прыская его духами, услышала Наталья грохот падающей табуретки, звон чего-то разбившегося, затем рвотные звуки. Наталью перекосило, мелко задрожали руки.
— Ну, айда… — сказал Мишка. — Нет, нет, ты слушай…
Он склонил голову набок и широко улыбнулся, прислушиваясь. Снова загремело на кухне и сильно, потом что-то рухнуло тяжело и мягко. Мишка пошел и глянул. Дико захохотал, восторженно хлопая себя по ляжкам.
— Наташка, да он облевался, помоги нести!
В ней так и закипело жгучее. «Сам неси», — хотелось крикнуть. Потом — «Пусть там остается». Но вспомнила горячую печь рядом. Еще, чего доброго, пожар устроит. Она пошла на кухню. Юрий был страшно тяжел. Его перенесли в их комнату — так ближе, и положили.
Пришлось раздеваться и замывать. И от всего Наталью мутило страшно. С Мишкой не случалось таких штук, у него был крепкий желудок, и Наталья не имела привычки. Должно быть, поэтому казался Юрий весь липким, пропитанным.
Наконец, оделись. Мишка, ощипываясь, как петух перед ненастьем, разглаживал воротник пальто, укладывал его красивее. Наталья, одергивая свою новую, черную, пахнущую рыбьим жиром дошку, вертелась у зеркала.
— Ты скоро? — спросил Мишка (ему было жарко).
— Сейчас… Пудрюсь вот.
Наталья, придвинувшись почти вплотную к зеркалу, ваткой клала тонкий слой пудры.
— Догонишь, — буркнул Мишка и ушел.
А она все водила ватой по лицу, но глаза ее прикипели к фигуре Юрия, отразившейся в зеркале. Зрачки набухли. А тот, бормоча что-то, поднялся сначала на четвереньки, потом, уцепившись за кровать — ее кровать! — поднялся медленно-медленно, постоял, качаясь, и вдруг плюхнулся. И ловко, даром что пьяный. Голова его попала к стене, ноги сам затянул, сначала одну, потом другую. Двумя угольно-черными пятнами виднелись его башмаки на чистеньком пикейном одеяле. Глаженое, беленькое, как снежиночка, а лег свинья свиньей, наделал пятен. Так бы и вдарить, чтобы мокро было.
