В полдень мы отправились искать мои веточки и кочки. Никола крепко сомневался в успехе. Воображая себя настоящим охотником, свой карабин держал под мышкой, наготове.
Шел, пиная грибы. Их рыхлая мякоть брызгала при метком пинке, и к крепкому аромату прели примешивался острый грибной запах.
Я шел стороной. Надеясь что-нибудь подстрелить на обед, я прихватил ружье, опоясался патронташем.
В сыром, прокисшем бору было мрачно и тихо и даже торжественно.
— Двадцатый! — воскликнул Никола, лягая очередной гриб. — Белянка!
— Да брось ты чепухой заниматься. Как маленький!
— Я грибные споры рассеиваю, — важно заметил Никола. — Помогаю природе… Слушай!.. — Он повернулся ко мне и мечтательно, даже нежно произнес: — Понимаешь, вот если бы мы с тобой сейчас…
Ударил гром.
Оборвал Николу.
В моем воображении мгновенно вспыхнули картины: падающее дерево и блеснувшая молния…
Но нет, все было недвижно, спокойно и ясно.
Только Никола вдруг съежился и прижал подбородок к груди. Карабин беззвучно упал из его рук в мох.
Никола стиснул руками грудь и глядел на меня изумленными глазами.
— Меня… кажется… убили, — пробормотал он, медленно шевеля губами, и я до сих пор не знаю, услышал я эти слова на самом деле или вообразил.
И еще я заметил — он словно сразу похудел, заострился лицом. Промеж сжатых пальцев проступило густо-красное.
И тут же Никола упал, заваливаясь в зеленую яму.
Теперь я видел только его ноги.
Одни только ноги, вдруг пустившиеся в веселый пляс.
Да еще — взлетавшие серые клочья мха над ними.
И лишь тогда дошло до сознанья, ударило, хлестнуло по ушам сухое и раскатистое эхо выстрела!
Я отскочил за сосну. Я дрожал в ознобе, зубы выбивали мелкую дробь.
…Эхо умерло.
Горели, мерцали неровными солнечными пятнами мхи.
Вернулась тишина — сонная, извечная.
Да был ли выстрел? Были ли эти последние, дикие слова Николы?
Нужно подойти к Николе. Подбежать. Скорее!
Но я не мог ворохнуться.
И вместе с тем — невыносимая, давящая злоба стиснула дыханье, придавила рухнувшим деревом. Я чувствовал — если не сделаю что-то жестокое и беспощадное, она расплющит, она сожжет меня.
Но то, что я должен сделать, было страшно. Уж лучше бы мне — не ему, Николе, — лежать в моховой влажной ямке, мне сказать те слова.
…Лопнула, спала стягивающая мозг сетка. Закрутилось: выстрел, случайный выстрел, прицельный выстрел — прямо в грудь! Целились, выцеливали.
Цель! Чья?
Я видел успокоившиеся ноги Николы.
Что-то заторопилось во мне, заработало, завертелось с большой скоростью какое-то колесо. В голове — четкость, руки сами знали, что делать. И мне показалось — внутри щелкают, торопливо переключаются какие-то контакты.
Я содрал крепко прилипшее к спине ружье и присел.
…Передо мной черная кора, трещины, мох… Комель смолевой, толстый, пуленепробиваемый.
Я снял кепку, повесил на ветку и поднял в свой рост, осторожно выставляя ее из-за ствола, будто выглядывая.
И сразу — сухой, отрывистый ружейный лай. Эхо загуляло, забегало по лесу.
Упала, стукнув по голове, откушенная пулей сосновая щепка. Загудела, посыпала шишками сосна.
Я увидел слабый дымок, след пороха, светящийся облачком над моховой кучей, метрах в сорока от меня.
Дымок выползал из-под вывороченных черно-фиолетовых корней рухнувшей сосны, и было его всего-то — словно курильщик дохнул после затяжки.
Я пустил туда заряд дроби и перебежал.
…Все ясно, почти все… Из карабина стреляют — значит, если я не подставлю себя под выстрел, — не попадут!
Быть вертким!
Но бьет он крепко, наповал… Не зевать! А за сорок метров я пройму убийцу своей крупной — на глухаря — дробью.
Он от меня не уйдет.
Не уйдет.
…За мхом — шевеленье. Я послал заряд в сосновый выворотень.
Дробь, сорвав кору, хлестнула вниз.
Громко охнули.
Или мне это показалось? В голове звон и шум, катается эхо, и за сорок шагов я вижу до самых малых мелочей стебельки, мох, ветки, хвощинки…
И кажется — даже росные капли на них.
Торопливо перезарядил ружье, а два патрона закусил зубами.
Вскочив, бросился к другой сосне — нырком.
Громыхнуло.
Чуть-чуть не попал, сволочь! Лежать бы мне невдалеке от Николы…
Короткими перебежками я очерчиваю круг, в центре которого — убийца.
