Он сказал о смерти, но не верил себе. Он не боялся операции. Абсолютно. И снова пришел стыд за себя: он будет целый, здоровый, а Гошка — вечный калека. И Павлу хотелось стать несчастнее Гошки и хоть этим утешить его. Он повторил:
— Десять процентов не выдерживают.
Гошка тотчас написал: «Я переживу тебя. Хочешь пари?»
— Не хочу, — сказал Павел. — И до свиданья, я застываю.
Он взял чемодан — рука была деревяшка.
Мария глядела на него, улыбаясь. Павел заметил, что глаза ее красивы, с длинным, вавилонским расщепом. Павлу захотелось указать Гошке, но он вовремя сообразил, что тот напишет: «Вавилонская блудница» — и промолчал.
— Вы, — сказала Мария низким голосом. — Вы не слушайте его. Он только вас и любит, я даже ревную. — И опять улыбка, уверенная, твердая. «Как все-таки женщины крепко стоят на земле, много крепче нас», — думалось Павлу. Он спросил ее — из вежливости:
— Как вы семейно живете?
И Мария затараторила о хозяйственном. Сказала, что мамашу Георгия она перевезла к своей, двоим старушкам все же веселей, что картошки запасла десять кулей, а капусты засолила бочку. И вообще у них овощей «как грязи», а значит, на питании большая экономия.
Павел тосковал.
Когда наконец пошел, простившись, в ногах чувствовались им только пятки, и Павел боялся упасть. Он думал сердитое о ботинках: «Дураки шьют их для дураков»…
«Сейчас я приду в тепло, — радовался он больнице. — В тепло». Но обернулся на вскрик Марии — Гошка махал бумагой. Павел вернулся и взял листок: «До встречи на том свете».
Павел смял бумажку, бросил ее в снег.
1
Павел был ошеломлен. И не больничной жизнью, собою: так равнодушно он принял новый способ жизни. Не растерянность была в нем, а именно равнодушие и даже некоторая деревянность.
Он и людей-то плохо замечал. Сосед справа, ругачий и злой мужик, виделся красновато. Другой, спавший на левой койке, расплывался, Павел стал искать аналогию и нашел ее в прицеливании из ружья, когда четко видна или близкая глазу прицельная рамка, или цель с положенной на нее черной тенью мушки. Он видел цель ясно, будущие картины — все десять — и будущее здоровье, и панно.
А жизнь в больнице шла, и было в ней и приятное, и неприятное.
Приятное такого характера — знакомые посещали его. Интересовались. Он скучал без них, но принимал холодновато — будто из вагонного окна на них глядел, будто видел, скосясь, поднятый кулак семафора и ждал только свистка да зеленого флажка.
И все несли ему вкусное. Встретился он с Гошкой нехорошо, но тот до самой операции носил Павлу капусту и огурцы высокого класса засола — с красным перцем, с дубовым и черемуховым листом.
Приносил он солености в эмалированном ведре. В такие дни в Павловой палате был праздник, оргия, желудочное распутство.
Союзовские женщины носили Павлу только сладкое, например, заказной торт с призывом из шоколадного крема: «Скорее поправляйтесь».
Два раза была Катя (приходила к подруге), болтала с Павлом, угощала его шоколадными толстыми конфетами.
Павел брал конфету, жевал, не чувствовал вкуса: ему было тягостно с Катей, неловко. И стыдно мятой пижамы.
Тетка кормила его пирожками. Это была слабость тетки — пирожки.
Жарила всякие — морковные, грибные, но ракетным взлетом ее мастерства были мясные пироги. Их она приносила еще горячими (брала такси), завернутыми в старую шаль. В термосе у нее был соус — тоже горячий.
Павел ел эти пирожки в ее присутствии, в самом темном углу приемной: стеснялся.
Он жевал и хвалил, а тетка смотрела на него с беспокойством, с подергиваньем век и говорила только о положении в Экваториальной Африке и Джеке (тот напал на участкового милиционера). Особенно ее беспокоила Африка — так ли все идет, как должно?..
Приходил Никин — маленький и красный с мороза, будто переросшая редиска. Он приносил Павлу мятные конфеты — кулек — и молча смотрел на него, вынуждая этим сосать леденцы. Когда Павел приканчивал их, Никин вставал, запахивал шубейку и уходил, оглядываясь. И Павел глядел на него: неужели и Никин стал для него пятном и ушел в старые дни?
Было и неприятное: Павел оказался в самом центре врачебного внимания. Его гоняли по разнообразнейшим больничным кабинетам.
