«Смерть, всюду смерть… Гошка, дрозды, Наташа… Из-за теткиной дури я убью красивую птицу, прилетевшую подкормиться в город. Черт возьми все эти яблочки!»
И тотчас же напугался будущих упреков тетки. «Можно ей подстрелить одного дрозда».
Но не успел выстрелить: прилетели новые дрозды. Они посыпались на яблони в вспышках развернутых крыльев — справа, слева.
Павел следил за ними, быстро кидал взгляды. Серый дрозд, дрозды-рябинники, мельче и желтее первого. Еще, еще рябинник. А вот малого роста, но тоже дрозд.
Хворый, наверное — вроде него.
Новые дрозды принесли иное настроение. Павлу хотелось к ним — все простившим. К лосю, что смотрел на Павла там, в лесном ряме.
Павлу хотелось жалости к себе. Хотелось жаловаться на того жестокого, что сидел в нем. Не человек он еще, если носит в себе неприрученную жестокость.
Измениться, быть другим… Уж так все построено, что родиться человек должен много раз. Он должен быть человеком-яйцом, из которого непонятно что выведется. И вылезти жадной гусеницей, потом замереть куколкой («Как я до болезни») и, наконец, прорвать свой жесткий футляр и жить со способностью к полету или хотя бы со стремлением к нему.
Общий закон — яйцо, личинка, сверкающая бабочка со своими чешуйками. Представив себе это, Павел удивился страху перед теткой. Пустяки! Главное в ином, он только сейчас уяснил себе одно туманное высказыванье Гете. Тот приказывал: «Умри и возродись!» И вот сейчас он понял эти слова, ощутил — в себе — пространства, где можно перестраивать колонны, менять планы, снова идти вперед. Собственно, он только прорвал чехол и высунул наружу голову из прежнего своего «Я». А теперь надлежит вылезти, обсушить крылья и тогда взлететь.
Павел встал и пошел в дом.
С этого дня он стал ровен и тих. Говорил он мало, а норовил что-нибудь делать, если не работал с этюдами.
Ему вдруг захотелось переделать сад, поднять крышу дома, надставить мезонин для летнего жилья. Но это не отвлекало от главного — он сравнивал себя с наставленным ружьем, на прицельной планке которого светится цель.
Остается нежно придавить спуск.
Павел даже получил особенную любовь к этому механизму. Он снимал со стены тулку и подолгу вертел ее в руках. Он то вскидывал ее к плечу, то целился в зеркало, в насупленные свои брови.
Или, пренебрегая вредом для металла стволов, щелкал пистонами в горящую свечку, приучал Джека к резким звукам.
1
Егерь Акимыч до середины дня был в охотничьем управлении. Заседал: решали деловой вопрос — зимнюю норму отстрела лосей в бору Акимыча.
Было два угла зрения. Одни управленцы считали, что налицо переизбыток стада и это поведет к эпидемии — весной, когда зашевелится биожизнь. Тем более что волки начисто выбиты в угодьях и не могли оборвать эпидемию вначале, просто съев всех больных. Вторые говорили обратное. Считали, что поголовье разрежено и зимний отстрел подрубит данное стадо. И опять начинай сначала — разводи, прикармливай… Егерь и был вызван для решения. Те и другие рассчитывали использовать его в роли дополнительной гирьки на своей чаше весов.
По его же подсчетам, число лосей находилось на той границе, где непригодны обе меры, а нужно брать третью. Но какую?
И хитрый Акимыч предлагал принцип жесткой охраны лося от людей, а леса (которому сохатые изрядно вредили) — от зверя.
Например, лоси рушили лесные посадки, заламывая молодежь, объедая верхушки. Еще Акимыч требовал сотрудничество холодных и сильных умов и расчетов самых дальновидных.
— Так что же вы, в конце концов, предлагаете? — спросил его председатель, а секретарь, округлив глаза, нацелился записывать. Но Акимыч увильнул, сказав, что он не имеет биологического образования, а наука стоит на переднем рубеже.
К ней он и предлагает обратиться.
Далее собрание повело расчеты тонкого свойства. Выдвинули предположение, что отстреляно слишком много племенных сохатых, даже коров тронули в прошлую зиму. Теперь нужно беречь остатки матерых самцов, зато выбрать некоторое количество молодых.
А чтобы стадо не голодало, велели Акимычу поставить столько-то стожков сена и завалить несколько сотен горьких осин.
