1
Утром в диспансере Павел сидел в мужской части очереди. Он размышлял о снеге и изобразительных возможностях зимы.
Больные, как и он, ожидавшие укол, рассуждали о питании. Один кричал:
— Витамины, витамины!.. Попробуйте льва витаминами кормить. Мясо нужно, мя-яса-а…
Павлу же мерещился фанерный ящик на лыжах объемом с четверть комнаты, с отоплением и окнами в стенах. Поглядывая в них, можно рисовать пейзажи. Руки зябнуть не будут. А еще рассматривал Катю.
Он любил глядеть на нее. В ней было что-то выходящее из определения женщины. Например, странно было бы увидеть ее с мужем, ребенком, с хозяйственной сумкой. Она должна быть одинока и чиста, как снег.
Катя, дожидаясь укола, читала рыхлую книгу. Листки ее были костяного цвета, с отломанными уголками. К Павлу шел запах этой книги — старой и общей, троганной всеми на свете руками. «Итак, укрытие от морозов, — ворочалось в нем. — А Кате определенно пошла бы белка на воротник».
Тут из кабинета выставился Иван Васильевич и покивал Павлу. Вид он имел нехороший, и все решили, что он сообщит Павлу о чем-нибудь вроде обнаруженной новой каверны.
Но Иван Васильевич, не предлагая сесть и не садясь сам, рассказал Павлу, что милиция, которой до всего дело, сообщила в диспансер о самостреле Жохова. Состояние его неясное, готовят к операции. Он рекомендовал принять эту весть по-мужски. Ну, а если пороха маловато, то он поможет. Охотно.
Врач подошел к окну и стал глядеть на снег, заложив руки за спину. Потом сунул их в карманы и там позвякивал ключами.
— Так как, маловато пороха? — спросил он от окна.
— Маловато, — сказал Павел.
Иван Васильевич пошел к столу — выписать лекарство.
Павел ждал рецепт. В кабинете было хорошо — тепло, сухо. Шкаф со стеклянным насосом для поддувания отражал их и придавал уюту некоторую строгость.
Иван Васильевич дал рецепт.
— Скажите, чтобы заходили, кто там на очереди.
Павел был спокоен. Гошкино лицо он отбрасывал от себя. Гошки не было, а только слова, буквы: Ж-о-х-о-в-г-е-о-р-г-и-й. Павел даже Евгешиного укола не заметил, чуть только покривил щеку.
2
Он вышел из диспансера и остановился у ворот. Там поджидал Катю. Оттого, что им обоим вкалывали одно лекарство, ему стало проще с Катей, почти как с двоюродной хорошенькой сестренкой, если бы такая была.
— Что-нибудь неприятное? — спросила Катя.
— Очень, — сказал Павел многозначительным голосом. — Жохов стрелялся.
Он смотрел на Катю: та знала, она не могла, не имела права не знать того, что Гошка был к ней одной привязан сердцем.
Катя реагировала верно: она жалостливо охнула, плеснула руками и схватила его за кисть. Он заметил, что пальцы ее легкие и холодные.
— Надо сказать Марии! И как же это произошло? — И пожалела ее: — Бедная она…
Павел не выспросил Ивана Васильевича. Нехорошо здесь быть любопытным.
Здесь должно быть энергичное и деловое сочувствие: сходить к его матери, звонить в больницу. А сейчас нужно взять этот жизненный урок.
— Стрелялся, значит, только ранен, — соображала вслух Катя.
— Дробовая рана одинакова с попаданьем разрывной пули, — напомнил ей Павел.
Катя с любопытством смотрела на него. Он же думал о своем. Павел вдруг ясно понял, что взялся за дело почти несбыточное, а выхода нет и нужно идти к концу, становиться отличным художником. Это дьявольски тяжело…
— Бывает положение, из которого выход может быть только один, — заговорил Павел, глядя прямо в лицо Кати. — У Георгия было именно такое положение — унизительное и обидное, неприемлемое для мужчины. Его вечная зависимость от врачей, его непривычка к упорному труду, и при этом ум, и понимание, и спрос с себя по высокой мерке.
