— Мать подпортила, — считала тетка. — Зеленой воды подлила.
— Все равно хороший глаз. Ах, Павлик, чудесный человек был твой отец! После перестрелки…
— Опять перестрелка! Пора кое-кому домой, — говорила тетка. — Шуба на вас роскошная, как бы не лишиться меха.
— Хе-хе, командуете вы мной, — говорил Никин. — Даме можно… Но смотрите, как бы я сам шубу с кого не снял, хе-хе.
И уходил в темноту — окраинную, глухую. Он ни черта не боялся, этот старикашечка.
Павел же рос покорным, тихим, в мать. Она прожила коротенькую свою жизнь неслышной, о ней не вспоминали, не говорили, ее будто и не было. И это оскорбляло Павла.
Но отцу, наверное, хорошо было в этой тишине. «Тихие нужны, — оправдывал Павел мать и себя. Иначе жизнь загремит, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Но может быть, в моей душевной тихости и сидит якорь, что держит меня, не дает рвануться к лучшему и яркому? Например, догнать отца?»
3
Павел остановился — такая глухая темь окружила его. Только наверху шла звездная дорожка, промеж древесных крон. Она только и определяла землю, по которой нужно было спотыкаться Павлу — о корни, упавшие сучья…
«Чего я хочу? — спрашивал он — Живописи? Тогда мне нужна болезнь, что обостряет мое виденье. Да, жизнь становится что-то страшноватой, будто взбиранье на вышку, с которой егеря в бинокль обозревают лес».
Павел лазил на нее с Наташей.
Вышка была шаткая, поскрипывала. Казалось, что она сейчас упадет, уже падает. Наташа веселилась. Она висла на руках, роняла древесный сор в лицо Павла. Забрались они наверх, и такая жуть была на высоте, что Павел не принял в себя великолепный пейзаж. А Наташа смеялась, предлагала прыгнуть и лететь, раскинув руки. Павел же смотрел вниз и рассчитывал их безопасное возвращение. И жалел, что согласился лезть. «Рисковости во мне мало», — соображал он.
…Слезали с дозорной вышки они больше часа, берегли жизнь, остерегались сорваться. «Беречь жизнь… Но какова ценность моей жизни? Стоит ли ее беречь? В свои тридцать я ничего не открыл, только добросовестно испачкал масляной краской десятки квадратных метров полотна, съел положенное мне количество котлет и тарелок супа. И всегда отец был мне упреком, что я не могу, просто не могу работать как он…»
И Павел представился себе выгнанным и ненужным. Вот, один, в лесу…
Один!.. Он сел на подвернувшийся пенек, уткнул лицо в колени и заплакал первыми и освободительными для себя слезами.
4
И вдруг заснул. Очнулся же на рассвете, от изуверского холода. Он весь отсырел — руки, ноги, волосы. Шея была изъедена комарами, руки тоже.
Но было и приятное: грелись на руке две белые ночные бабочки-снежницы. Он снимал их, а они хватались цепкими лапками за куртку, за шершавины ее.
Вставая, Павел чуть не упал — так одеревенел. Он поковылял к дороге, натыкаясь на придорожные сосенки. Все было серое, мокрое, холодное. Он вытянул руки, ими принимая колючие мокрые у ары. Руки его то пачкала смола, то облепляла паутина, а пауки космато бегали по нему. Но постепенно серость в лесу менялась на пепельный сияющий свет.
Павел согрелся в ходьбе. Он шел и думал о соснах — какие они стройные, сильные, вечные. Жизнь их проста. Но попалась ему сосна, обгоревшая снизу, еще живая.
У корней ее лежали черные угли. Должно быть, здесь разводили костер, давали огню грызть живую древесину.
Огонь вертелся и грыз ее, а она шипела, брызгалась соком. И все же не уступила. «Так нужно и мне, — решил Павел. — Так и я. Надоело, устал. Хочу удачи». Но как ее достичь? Да, надо знать и это, и — все.
Отец его был старомоден в своих попытках узнать все. Он пытался уяснить себе даже законы оптической физики (Павел нашел гору книг).
«Я же не интересуюсь физикой, согласившись, что мне ее не понять. Я слишком охотно соглашаюсь. А еще я будто проспал. Прилег на берегу, а пароход с прочими людьми уплыл. Я же иду берегом реки, один, и рву ромашки». И его злил этот летаргический сон с восемнадцати до тридцати. Двенадцать лет внутренней дремоты — и он позади всех. Ни семьи, ни своей манеры в работе. Ничего! Зато сколько разговоров о работе. А вот отец, тот был молчалив. За день он выдавал слов двадцать, не больше. К концу жизни стал и уступчив, боялся кого-нибудь обидеть. Павел слышал от тетки: он уступал дорогу насекомым! Навстречу ему жук, а отец — пожалуйста, проходите!..
