— Кстати, идея Бога как сверхфилолога — это очень интересная идея, — с легким блеском в глазах произнес Муратов. — Что еще останется с нами после смерти, кроме слов? И даже здесь, когда мы проникаем в смысл чего-то — это ведь и есть божественное присутствие, правильно? Только у нас тут сплоерные филологические загадки, а там должна быть одна большая отгадка.
— Почти стихи получились, — сказал Лунин. — Ты лучше что-нибудь о цитатах скажи. Философствовать я и сам умею.
— Ну давай порассуждаем. У нас тут есть определенный ряд — сплошь отрывки из «Комедии». И единственное стихотворение, которое выпадает из этого ряда. Если бы убийца написал его сам, это было бы что-то вроде комментария к классическим текстам.
— А понимаю, — сказал Лунин, вдруг заинтересовавшись. — Желание откликнуться. У меня такое часто бывает.
— Ну да, как бы сказать и что-то свое, по тому же поводу. Но ты настаиваешь, что это опять же что-то из классики.
— Или из современности. Мало ли где я мог его видеть.
— В любом случае, если убийца долго кормил нас Данте, и вдруг обратился к чему-то другому, это может значить, что у него было желание вроде как бросить свет, одним на другое. Ну да, прокомментировать — это самое точное слово.
— И он выбрал почему-то именно этот декадентский бред.
— Не такой уж и бред, я бы сказал… Там совсем неплохая образность.
— В целом нельзя не признать, что у него есть вкус, — сказал Лунин с некоторой иронией. — Но к чему это нас продвигает? Что это дает?
— Обрати внимание, — сказал Муратов. — Из всех отрывков из Данте, которые он таким образом комментировал, убийца выбрал именно кусок о свете. «Лучи того, кто движет мирозданье» и «мерцая, льется лунный свет» — это может перекликаться.
— Не слишком ли далеко мы заехали? Слушай, давай чаю выпьем. Я не могу размышлять без чая.
Муратов зажег огонь под какой-то спиртовкой, стоявшей на столе, и языки пламени начали бросать свой отсвет на медный чайник, установленный на подножке. Хмурые тучи в небе, видневшиеся через окно, как-то дико гармонировали с этой картиной.
— Ты знаешь, может быть, в чем-то ты и прав, — сказал Лунин, подумав. — Но у Данте это однозначно то, что называется «божественный свет». Пристегнуть к этому мерцающий лунный свет будет не так-то просто.
— Как сказать, как сказать… — ответил Муратов. — Опять же, если это было его сочинительством, это могло бы быть просто описание того, что он видел в тот момент. Непосредственный отклик, такая мгновенная картинка.
— И это значит, — пошутил Лунин, — что он устал от убийств и всего этого монотонного бреда. Это хорошие новости. Может, эта проблема сама собой теперь уйдет в небытие?
— Хорошо бы, — сказал Артур. — Мне уже слегка надоело думать об убийствах. И тебе, я думаю, тоже.
— Просто не знаю как вырваться, — сказал Лунин ворчливым тоном. — Хотя о поэзии было интересно.
— Я предпочитаю размышлять о поэзии без дополнения в виде трупов. И еще меньше — таинственных загадок.
Чайник закипел, едва не залив спиртовку потоками пузырящейся воды, и Муратов погасил ее, наполнив кипятком какое-то странное приспособление в виде фарфорового дракона, которое в прошлый раз Лунин тут не видел. Дракон немедленно начал распространять аромат чая со сложной смесью трав. Увлечение Китаем явно продолжалось, набирая обороты.
— Так вот, этот лунный свет… — сказал Муратов. — Ты знаешь, люди ведь, употребляя слова, часто сами не понимают, какой пласт идей при этом привлекают. «Свет» и «Бог» в нашем представлении — что-то очень близкое, и если ты зачем-то поднял взгляд на луну или лунный свет в окне, это может быть бессознательным порывом — ну не знаю, к желанию выйти из мрака, в котором ты находишься. Все это глубже, чем мы думаем.
— Ну да, и в стихи это проливается, это понятно, — ответил Лунин. — Но ты опять исходишь из версии, что это его личное творчество. Между тем, если твои догадки о психологии убийцы верны, это значит, что он, желая сочинить стишок, изготовил что-то такое, что совпало с известной вещью в каждом слове. У меня так бывало, на ранних стадиях творчества, — добавил он с легким сарказмом.
