— Тебе очень плохо? — спросила она.
В ответ я только покачал головой.
Она тихо сказала:
— Есть теплое молоко, хочешь?
Но я помнил о своей клятве за городом: я отвернулся и ничего не ответил. Наступило длительное молчание. Наконец она произнесла:
— Скажи, я тебе совсем не нужна?
И снова я покачал головой. А когда поднял глаза, ее уже не было.
Ты сам понимаешь — больше мне нельзя было там оставаться. Я бросил все и на другой же день уехал в Калькутту. Но на душе у меня было неспокойно. Не слишком ли жестоко я поступил? Ведь когда-то нас связывала дружба…
В Калькутте я избил на улице полицейского шпика и попал за это на год в тюрьму. Англичане все усиливали против нас репрессии, а мы отвечали, им непримиримой ненавистью.
Когда я вышел из тюрьмы, до меня дошел слух, что Шугондха просит милостыню. Так утверждали злые языки. Что же оказалось в действительности? Шубхаш-бабу в то время сидел в тюрьме, а Шугондхе нужно было содержать его приют для детей-сирот. Дети делали кукол, а она возила их в город и продавала. Она целиком отдала себя этим детям, делила с ними нужду и ни разу не обратилась за помощью к своим богатым родственникам. Вскоре я получил о ней еще более печальные вести.
— Что же вы узнали?
— Это случилось в те дни, когда, спасаясь от погромов, индусы бежали из Восточной Бенгалии[12]. Я как-то встретил Бхупоти Чаттарджи, нашего человека. И он спросил меня:
— Ты ничего не слышал о Шугондхе Рай?
— Нет, а что?
— Страшно сказать, во что она превратилась. Глаза провалились, лицо осунулось, словно она явилась с того света.
— Где ты ее видел?
— Она лежала на скамейке в Калигхат-парке и харкала кровью. Собралась толпа. Полицейский вызвал скорую помощь. Чахотка!
— А что она делала в Калькутте?
— Приехала за книгами для школы. Странная девушка, скажу я тебе. Совсем извела себя во имя идеи…
Бхупоти, видимо, намеревался говорить еще долго, но я повернулся и ушел.
— А дальше? — спросил я.
— Остальное тебе известно.
— Нет, уж расскажите все до конца.
— Это было уже совсем недавно. Ты ведь помнишь, что стало твориться после раздела Бенгалии. Раздел произошел в июне, а второго июля я получил письмо от Шугондхи. Оно странствовало дней двадцать, прежде чем дошло до меня. Шугондха писала, что она лежит при смерти и ей не на кого оставить детей-сирот, что я должен обязательно приехать. Я не мог не откликнуться на ее зов и восьмого числа пустился в путь.
— Значит, нарушили свою клятву? — сказал я.
— Да, брат мой, нарушил. Но нарушил потому, что чувствовал к ней глубокое уважение. Мы тогда творили революцию. А Шугондха? Она отдала всю свою жизнь этому же делу. Она была стойким борцом. Сам знаешь — это нелегкая борьба. Несмотря на все невзгоды, унижения и клевету, она осталась верна заветам своего учителя Шубхашчондро. Где найдет он другую такую помощницу? — говорил я себе, отправляясь в дорогу.
До деревни, где жила Шугондха, я добрался к вечеру в маленькой лодке. Шел дождь, все кругом было погружено во тьму. Лодку бросало по волнам. Мусульманин-лодочник с трудом нашел глухую деревушку, затерявшуюся в ночном мраке.
— Господин, все индусы бежали, не хотят оставаться в Пакистане… — сказал он мне. — А вот учительница наша — индуска, а осталась…
— Вот как…
— Да их и было-то всего три семьи, — добавил он, помогая мне сойти на берег.
Хорибилаш умолк, задумался.
— И что же, удалось вам найти ее? — опросил я.
— Лодочник указал мне дорогу. Я рассчитывал увидеть большое здание — по крайней мере на двадцать-тридцать детей, площадку для игр и мало ли еще что. Возможно, думал я, и правительство оказывает сиротам помощь.
— А что же вы нашли?
— Совсем не то, что ожидал. Ветхая изгородь и за ней среди густых зарослей глинобитный домишко с провалившейся крышей. И при этом — мрак, нескончаемый ливень, нигде ни огонька.
И тут я услышал стоны, доносившиеся из хижины. Промокший до нитки, я остановился в нерешительности. Меня била нервная дрожь. Наконец, овладев собой, я зажег карманный фонарик и вошел внутрь.
По одной из стен ручьем бежала вода, и я увидел лужи на земляном полу. Посреди пола, на матрасе, лежала Шугондха. Она была в бреду. Кровяные пятна расползлись по матрасу. Возле нее находился мальчик лет десяти-двенадцати.
