Уэймар и путь в Фаунтерру
Пузырек имеет размер спелой сливы. Там, где следует быть черенку, выступает из него шейка горловины, заткнутая крохотной пробочкой. Сквозь пробочку продета нить, снабженная биркой.
Безупречная округлость пузырька возбуждает фантазию. Легко увидеть мысленным взором тугую пламенистую каплю, которую стеклодув только выцепил из тигля и держит на конце трехфутовой трубки. Сейчас приложит губы к другому концу, и от усилия его легких капля вспухнет, одновременно теряя цвет. Начнет остывать, запечатлевая своим телом давление воздуха, а мастер будет понемногу покручивать трубку и поддувать, чтобы не дать стеклу перекоситься или сжаться от холода. Пузырек запомнит и дыхание мастера, и неспешное верчение трубки, и поддон с песком, в который он – новорожденный – будет уложен. Любой предмет помнит руку создателя…
Но помнит также и руки тех, кто брал его и наполнял. Отпечаток этих рук, невидимый глазу и нестираемый, лежит на стекле. Иона чувствует отпечаток всякий раз, когда вынуждена сама прикоснуться к пузырьку: липкий холодок на подушечках пальцев. Время вдруг становится скользким, как детская горка зимою. Сознание съезжает в декабрь и обнаруживает себя в подземелье на окраине Уэймара.
Подвал заполнялся дощатым треском: кайры сбивали крышки с бочек. За каждым ударом смрад разложения делался все удушливей. Иона стояла у дверей, скрещенными на груди руками отгораживаясь от смерти. Было холодно.
В другом помещении ждал своей участи преступник. Он делил комнату с двумя кайрами и трупами своих бывших слуг. Сквозь дверной проем достигал слуха Ионы тихий, неразборчивый шепоток преступника. Минуты спустя его оборвал окрик стража. Отозвались эхом шаги, приблизились к Ионе.
– Миледи, – кайр Хильберт возник перед нею.
– Говорите, кайр.
– Пленник пытался подкупить меня. Отрезать ему губы, миледи?
Она была слишком занята – старалась не впустить в свою грудь холод смерти. Потому не сразу поняла вопрос, и вместо Ионы подал голос Сеймур – капитан стражи:
– Сколько денег он посулил?
– Не деньги, кайр. Он говорит о каком-то снадобье. Оно, якобы, жизнь продлевает. Всех этих людей, – Хильберт обвел глазами бочки, – убили ради снадобья. Оно, вроде как, из людей получено.
– Снадобье из людей?!
– Это не я выдумал. Так говорит пленник. Сделать, чтобы он умолк?
– Нет, – сказала Иона, – я хочу понять…
Мартин Шейланд состоял из огромных выпученных беспокойных глаз. Еще – из губ: дрожащих, скользких от слюны, червеподобных. Понятно становилось желание Хильберта срезать их с лица.
Заметив Иону, Мартин сжался. Чутьем, каким владеют звери и безумцы, он ощущал то, что она носила в себе. Потому всегда, от самой первой встречи, питал к ней животный страх.
– Какое снадобье… – заговорила Иона и споткнулась о выбор местоимения.
«Ты» – для самых близких и родных, для детей и для слуг. «Вы» – для дворян и вассалов, для воинов, врагов, убийц. Но Мартину не подходило ни то, ни другое. Мартин был «он». Никаким иным словом Иона не могла прикоснуться к нему.
– Какое снадобье… он имел в виду?
Тем же чутьем Мартин понял, что Иона, глядя в сторону, обращается все же к нему. Отрыгнул кашицу из слов:
– Миледи, мы делали опыты… Эксперимент – очень, очень важный! Почти получилось. Отпустите меня – возьмите себе. Возьмите снадобье и отпустите!
– Какое снадобье? Что за опыты?
Он бормотал, направляемый вопросами, а картина все не желала складываться. Линдси и Джейн, и леди Минерва – до сих пор Ионе думалось, что их похитили ради изнасилования. Похоть безумца принимает идовские формы. Но кайры нашли в бочках и мужчин, и старушек, а Мартин твердил и твердил: «Опыты… снадобье… из жидкостей тела… эссенция жизненной силы… возьмите себе, миледи!»
