Вы должны были писать в статье (не Вам, простите, судить), а о дурном поведении. Вы же, товарищ писатель, превысили свои полномочия».
«Слава богу, что я всегда умел и еще не разучился завидовать, говорилось в другом письме. — А иначе что бы двигало всеми моими стараниями, моим честолюбием, служило бы пружиной в работе, обеспечивало творческое и административное продвижение вверх?»
«Послушайте, — писал мой третий корреспондент, бросьте лицемерить, будьте искренни. Находясь среди удачливых и преуспевающих людей, разве не должны вы знать, быть уверенным, что находитесь здесь не из милости, не по снисхождению, а вполне законно, по праву? Слыша комплимент в адрес своего товарища, коллеги, разве не утешает вас очень дорогая, такая необходимая вам мысль, что в другом случае и по другому поводу вас тоже не обойдет чаша признания и фимиама? А иначе, не будь этого, хоть один раз почувствовав себя неровней в своей собственной профессиональной среде, вы, поверьте, уже не позволите себе так надменно и гордо топтать это скорее трагическое и болезненное чувство — зависть».
Что я мог ответить своим читателям?
Да, конечно, если завидующий человек никому еще не причинил зла, не омрачил чужого покоя, не за что и бросать в него камень. Однако — вот ведь какая штука — тот завистник, в чьих чувствах (а не только поступках) я пытался разобраться, работая над газетным очерком, разве когда-нибудь поймет, разделит законную радость и удовлетворение моего читателя от того, что он лично никого не заставил страдать, не заел никому жизни? Куда там! Наоборот. Не заел, — значит, слаб, бессилен, плохо старается, должен локти себе кусать…
Да, разумеется, чувство зависти можно, если угодно, приравнять и к полезному, побудительному честолюбию. Говорят же: «Я по-хорошему ему завидую», — смотря что вкладывать в это слово. Однако тот завистник, о котором я писал в газете, никогда, хоть убейте, не признается, что он честолюбив. Напротив, скромник из всех скромников. Это о нем именно сказано: уничижение паче гордости.
Да, верно, избави бог почувствовать себя однажды неровней своим успешно делающим свое дело коллегам и сотрудникам. Однако тот завистник, о котором шла речь, просто не задумается никогда, ровня он или нет своим собратьям, ибо любое соперничество, состязание есть для него не закономерный (хоть и рискованный часто) способ помериться силами, талантами, выяснить, кто же есть кто, а только злобный подкоп под его личные интересы, коварные козни и происки его личных врагов.
И знаете что?
Это ведь прекрасно, что читатели в своих письмах требуют осторожного обращения с самим словом «зависть».
Значит, задумываются над тем, что же оно обозначает.
Значит, частно заглядывают в глубины своей собственной души.
Значит, остерегаются зависти.
Не задумывается, не заглядывает, не остерегается зависти один только человек сам завистник.
…Слезы высохли на щеках Людмилы Григорьевны. Она встает. О чем толковать еще? Все сказано.
И вдруг язвительная, злая улыбка появляется у нее на губах.
— Ажиотаж, понимаете, развели, — говорит она. — Шум подняли. А что мы сделали такого? Ну, что? Объясните! Человека убили?
Она ждет, она жаждет ответа.
А я молчу.
Что сказать мне ей?
Не других — себя самое убивала эта женщина, долго, мучительно, жестоко. Другие — ладно. Пройдет время, успокоятся, забудут. А она сама? Не видеть солнца над головой, жизнь свою утопить в собственной ненависти, в собственном яде.
Страшно!
…Что добавить еще?
С Алексеем Матвеевичем Олейником я тоже, конечно, встретился.
Крупный, солидный мужчина. Уверенные, властные манеры.
Но сейчас старается держаться очень скромно, говорит тихим, еле слышным голосом.
Уйдя на пенсию, Олейник стал пожарным в историческом музее города. Вот там однажды — ночью, в одиночестве, на дежурстве — и написал он письмо в «Литературную газету».
Эх, сказал он мне укоризненно, — я же вам писал… Думал, вы сразу комиссию пришлете… А вы этой самой Реве сообщили. Нехорошо получилось…
Как часто мы судим о человеке по тому первому внешнему впечатлению, которое он произвел на нас. О подполковнике Сегале десятки людей, помните, морщась, говорили: «Ох, какой неприятный, беспокойный и неуравновешенный». А Алексей Матвеевич Олейник, пока не открылись его грязные дела, многим казался, наоборот, очень даже приятным, весьма спокойным и совсем уравновешенным…
