Меня охватывает уже не страх, а паника.
– Немедленно делайте операцию! – ору я на весь коридор. – Немедленно, слышите? И пусть сейчас же приедет Звонарев! Он должен быть здесь!
– Не командуйте, – старательно сдерживая раздражение, говорит врачиха. – Оперировать уже поздно. Мы справимся и без Георгия Петровича, незачем его беспокоить. И не сидите под дверью. Лучше выйдите во двор, погуляйте. Зачем вы детей притащили? Им нужно спать в такое время.
– Мне не с кем их оставить. Мы приезжие, живем в гостинице.
Женщина укоризненно качает головой.
– В государственной клинике вас бы на порог не пустили. А у нас за деньги все можно. Идите вниз.
Она уходит. А мы продолжаем сидеть у дверей. Я слышу Настины крики. Почему она так кричит? Говорила мне, что когда рожала двойняшек, ни разу не пикнула. А тут – вопли, от которых кровь стынет в жилах. Сережка хочет в туалет, Анжелка – пить. Я, почти ничего не соображая, наливаю воды из кулера. Отыскиваю туалет, запихиваю сына в кабинку. И при этом продолжаю слышать крики.
Что-то не так, это факт. Нужен настоящий врач. Не эта равнодушная фифа, а тот знающий, уверенный в себе доктор, который обещал, что я найду его в любой момент. Я снова набираю номер. Но «абонент не абонент».
Дверь палаты распахивается настежь. Докторша уже не выглядит спокойной. На бледном лице красные пятна.
– Мы будем оперировать! Отойдите!
Мимо меня с лязгом проносится каталка, окруженная целыми отрядом сестер и санитарок. Они тащат за собой капельницы со свисающими трубками, похожие на мертвых осьминогов. Через их спины я вижу Настю, ее лицо. Вернее, рот. Только рот, широко открытый в крике.
– Папа, почему мама так кричит? Ей больно?
Кажется, это спросил Сережка. А может, и Анжелка. Я уже ничего не понимаю, весь превратился в ужас. Забыв про детей, я мчусь по коридору, туда, где другая дверь, с надписью «Операционная».
– Стоп! Туда нельзя! – Два дюжих санитара в белых халатах хватают меня за руки. Я в мгновение ока стряхиваю их и несусь дальше. – Мужчина, мы вызовем охрану!
– Папа, папа! – Сзади раздается испуганный рев.
Я прихожу в себя и останавливаюсь. Вспоминаю «Отче наш», его мне в детстве читала бабушка. На войне я не молился, а тут начинаю шептать вслух, старательно шевеля губами.
– Отче наш, иже еси на небеси…
Подбегают дети.
– Папа, почему маму увезли? Ее украли? Она не хотела ехать. Ты ее спасешь?
Я киваю и продолжаю молиться. Криков больше нет. Видимо, Настю усыпили, дали наркоз. Может, все обойдется? Ведь медицина сейчас чудеса творит. Почему же так долго? Ведь достать ребенка – дело нескольких минут. Они уже должны были вытащить его, а он – заплакать. Но он не плачет. За дверью операционной тишина. Гробовая, будто все там поумирали. Что происходит, черт возьми?..
Наконец вышла врач. Она медленно пошла по коридору, совершенно не глядя в мою сторону. Было ощущение, что она собирается пройти мимо, но она остановилась и сказала тусклым голосом:
– Мне очень жаль.
– Чего… жаль… – даже не прохрипел, а прокаркал я. Внутри все рухнуло.
– Ваша жена… мы не смогли ее спасти. Открылось сильное кровотечение. Вы можете зайти, посмотреть на нее. Проститься.
Проститься? Я не мог вникнуть в то, что она говорит. Только что Настя была жива. Лишь вчера она сидела на кровати, болтала ногами, обутыми в резиновые шлепанцы, ела булку с докторской колбасой, пила гранатовый сок, купленный мной в супермаркете для поднятия гемоглобина, уговаривала меня не брать цветные пеленки, а купить однотонные. И не забыть пустышку. И вдруг – «не смогли спасти».
– Почему вы сразу не сделали операцию? Ведь должны были.
– Трагическая случайность. Стечение обстоятельств. – Женщина развела руками и хотела двинуться дальше, но я удержал ее за рукав халата.
– А мой сын? Что с ребенком?
Она улыбнулась через силу, продолжая смотреть куда-то в сторону.
– Ребенок жив. Немного недоношенный, но живой. Его отправили в реанимацию. Завтра придет неонатолог и все вам расскажет. Еще раз приношу свои извинения и соболезнования.
Я медленно зашел в операционную. Меня никто не останавливал. Я подошел к столу, на котором, укрытая до подбородка простыней, лежала Настя, вернее, то, что осталось от нее. Эта белая высохшая мумия не могла быть моей женой, красавицей Настей, белокурой, голубоглазой, с розами, цветущими на щеках. Из ее лица словно высосали всю кровь, и оно стало цвета простыни, которой покрыли тело.
