Не уловив зловещего смысла этой фразы, лидеры финансового и промышленного мира, видимо, испытали облегчение при мысли, что это означает конец бесконечным взносам на выборы. Казалось, они не отдавали себе отчета, что, уступив требованиям этих клятвопреступников, поправших Веймарскую конституцию, они создали прецедент для шантажа со стороны нацистов, которые будут терзать их ближайшие 30 лет.
Не успел Геринг сесть, как раздался голос Ялмара Шахта. Это была самая короткая, но самая дорогостоящая речь за весь вечер: «А теперь, господа, прошу деньги на стол!»
Обманутые таким коварным образом, после консультации с Шахтом бизнесмены договорились, что 3 млн марок (720 тыс. долларов) на предвыборную кампанию будут выделены промышленниками из национал-социалистической, немецкой национальной и немецкой народной партий в суммах, пропорциональных количеству занимаемых в данный момент их представителями мест в рейхстаге. Вот откуда возник этот взнос германских промышленников на предвыборную кампанию в 3 млн марок.
Но Геринг лгал промышленникам, когда заверял, что деньги налогоплательщиков не будут расходоваться на кампанию. Теперь каждый политический митинг, который устраивали нацисты, назывался «государственным актом» (Штатсакт), расходы на которые оплачивались за счет государственной казны. Время вещания по радио тоже оплачивалось государством, поскольку радиостанции принадлежали государству.
Министр внутренних дел Фрик тоже не замедлил разоблачить лживость своего обещания не подвергать каким-либо ограничениям свободу слова и печати. Уже 6 февраля был опубликован закон, запрещающий оппозиции проводить митинги и демонстрации, а также иметь свои печатные органы.
Через семь дней после совещания у Геринга запылал Рейхстаг. Помню этот вечер, будто это было только вчера. Так случилось, что в тот вечер шефы крупных американских, британских, французских и японских новостных агентств были приглашены на обед к главе официального германского пресс-агентства Вольфше Телеграфен Бюро. Мы сидели еще за столом, когда хозяина приема доктора Германа Дитца позвали к телефону. Оживленный человек вернулся смертельно бледным:
– Горит Рейхстаг. Очевидно, поджог.
– Cui bono?[46] – сразу спросил кто-то из моих коллег.
Действительно, кому был выгоден этот поджог? Все единодушно согласились, что только нацистам. Наше мнение разделяли жители Германии – было ясно, что нацисты устроили этот поджог, чтобы обвинить в этом коммунистов и разогнать все их организации.
Однако Гитлер пошел еще дальше. На следующий день он заставил Гинденбурга подписать декрет «Во имя защиты народа и государства», который временно прекращал действие гарантий личной свободы, подтвержденных Веймарской конституцией, предоставлял правительству право взять на себя в случае необходимости всю полноту власти в любой области жизни страны и вводил смертную казнь и пожизненную каторгу за заговоры против членов правительства и даже за «серьезное нарушение покоя» – весьма туманная формулировка, которую можно трактовать как угодно. Декрет гласил: «Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153 имперской конституции впредь до дальнейших распоряжений отменяются. Поэтому ограничения свободы личности, свободы выражения мнений, включая свободу печати, право союзов и собраний, нарушение тайны почтовотелеграфной корреспонденции и телефонных разговоров, производство обысков и конфискаций, а также ограничения права собственности, допускаются независимо от пределов, обычно установленных законом».
Германский народ безропотно принял этот запретительный декрет, отчасти не сразу осознав его значение, отчасти продолжая верить оголтелой пропаганде нового министра народного просвещения и пропаганды доктора Йозефа Геббельса, отчасти лелея надежду на скорое наступление лучшей жизни, отчасти посчитав его всего лишь предвыборными мероприятиями, которые после 6 марта будут отменены, а нормальные условия восстановлены.
Есть старая поговорка, которой большинство людей успокаивали свою совесть, наблюдая за эксцессами нацистов: «Во гехобелт вирд, да фаллен шпене» (буквально: «Когда строгают, стружка летит»)
