Отец с сыном переглянулись: "О ком это говорят? Об их Гершеле? Это Гершель, что ли, не знает ни аза по-еврейски?.."
Хорошо еще, что отец сдерживал Авраам-Лейба, не давая ему вмешиваться в разговор. Уж он не раз порывался встать на защиту своего брата, обвиняемого в невежестве. Но отец произносил только одно слово: "Сиди!" - и сын не смел ослушаться.
Поезд приближался к станции. Пассажиры зашевелились, засуетились у вещей, а евреи вдруг почувствовали нечто вроде предэкзаменационной дрожи... Кое-кто нащупывал в кармане паспорт; другой нервно поправлял галстук; третий пытался засунуть под шляпу непокорные пейсы, чтоб "еврей", так сказать, не слишком выпирал наружу.
Только Рабиновичи не ощущали волнения и не "готовились". Они ехали в большой город впервые и во всех этих тонкостях искушены не были. Они, конечно, слыхали, что в этом городе евреи не в большой чести, что их даже высылают отсюда по этапу в 24 часа, что на них устраивают облавы, как на зверей. Но одно дело - слышать, а другое - переживать самому.
В силу этого обстоятельства они чуть ли не первые выскочили из вагона и сразу очутились в водовороте большого города. Шум, грохот, толкотня, бегущие точно на пожар люди - все это ошеломило, оглушило и вынесло провинциалов на улицу.
- Куда же нам двинуться? - спросил отец, увертываясь от чьих-то энергичных локтей.
- Куда нам двинуться? - переспросил зазевавшийся Авраам-Лейб, пятясь от надвинувшейся на него лошадиной морды. - Знаешь что? Ну их к черту! Возьмем извозчика и поедем!
- Куда?
- Сядем раньше, а там видно будет.
- Н-на! Может быть, ты и прав! - согласился отец. Подрядить извозчика оказалось, однако, нелегкой задачей. Толпа оттеснила Рабиновичей, и они очутились где-то в хвосте. Извозчиков успели уже разобрать, и только по счастливой случайности им удалось наконец взгромоздиться на утлую пролетку, запряженную вихляющей белой клячей. Если бы не обстановка и шум большого города, можно было бы подумать, что сидишь в фуре местечкового балагулы; а если бы Рабиновичи догадались еще заглянуть в лицо своему извозчику, то это представление, несомненно, сделалось бы еще более реальным.
Тогда реб Мойше Рабиновичу не пришлось бы насиловать русский язык, беседуя с извозчиком, а Авраам-Лейбу - хвастать своей эрудицией по части русской грамматики.
После получасовой тряски извозчик решился спросить:
- Куда ехать?
- В зубоврачебную школу! - сказал Авраам-Лейб.
- Есть два зубоврачебные школы! - заявил извозчик, полуобернувшись к пассажирам.
Ухо Авраам-Лейба было оскорблено! Он счел необходимым доправить извозчика: нужно говорить "двух школ", а не "два школы". Тут он заметил, что во внешнем облике извозчика, кроме армяка, широкого пояса и картуза, нет ничего русского!
- Я готов поклясться, - шепнул отец сыну, - что наш извозчик - еврей!
- Сейчас мы с ним потолкуем! - сказал Авраам-Лейб и задумался: в какой форме удобнее задать вопрос? Спросить: "Чи вы из наших?" - слишком уж торжественно...
Извозчик сам разрешил сомнения Рабиновича-младшего: он вдруг обратился к своим пассажирам на чисто еврейском диалекте:
- Вы едете в зубоврачебную? У нас есть две-три зубоврачебные школы. Назовите улицу, так я буду знать, куда заворачивать.
- Ой! Дай вам Бог здоровья! - обрадовался старик Рабинович. - Так вы, значит, еврей! Чего же вы молчали до сих пор? Шолом алейхем!
- Алейхем шолом! - ответил извозчик и, усевшись на облучке вполоборота, сдвинул свой клеенчатый картуз на макушку и стал рассказывать о себе и выспрашивать своих пассажиров, откуда они приехали, зачем приехали, к кому приехали и надолго ли приеxали...
- Наверно, по делу?
- По делу!
- Может быть, к доктору?
- Может быть, к доктору!
Но удовлетворить любопытство извозчика было нелегко: ему надо было знать точно, к какому доктору, по какой специальности...
Пассажиры поняли, что им от этой любознательности не отделаться, и решили, не мудрствуя лукаво, рассказать все напрямик. Разве он не такой же еврей, как они? Чего ж его бояться? Наоборот, может быть, он что-либо знает. Ведь они сами даже не знают, в какой зубоврачебной школе их Гершка обучается...
