— О, Проспер! — воскликнул Бальтазар, — я не заслуживаю такой доброты, такого великодушия! Проклятая недоверчивость! Теперь я живо, живо чувствую, что близится конец моих страданий, что отверзаются златые врата небесного счастия.
— Я люблю юношей, — продолжал Проспер Альпанус, — в груди которых живет страстное стремление и любовь, звучат еще чудные аккорды мира дальнего, полного чудес, мира, в котором я родился. Только счастливцы, одаренные этой внутренней музыкой, могут назваться поэтами, хотя и ругают этим именем многих, которые, схватив первый попавшийся под руку контрбас, принимают бессмысленный шум слепящих под их смычком струн за прекраснейшую музыку, вырывающуюся из их собственной груди. Я знаю, любезный Бальтазар, что тебе часто кажется, будто ты понимаешь журчанье ручья, шелест листьев, будто вспыхивающая вечерняя заря говорит тебе так ясно, вразумительно. Да, Бальтазар, в те мгновения, ты понимаешь в самом деле дивные голоса природы, потому что из твоей же груди возникает божественный звук, возбуждаемый дивной гармонией глубочайшей сущности природы. Ты играешь на фортепьяно и потому должен знать, что взятому тону отзываются все созвучные. Этот закон природы не одно пустое сравнение. Ты поэт и поэт высший, чем полагают многие, которым ты читал свои опыты переложений на бумагу пером и чернилами этой внутренней музыки. Конечно, опыты эти еще не так важны; но ты отличился в историческом стиле, изложив с прагматическою точностью и ширью историю любви соловья к пурпуровой розе, историю, которой я был очевидцем. Да, это сочинение очень недурно.
Проспер Альпапус остановился. Бальтазар смотрел на него в недоумении, не понимая, каким образом Проспер мог принять его фантастическое сочинение за исторический опыт.
— Тебя удивляют мой речи, — продолжал Проспер Альпанус, улыбаясь, — многое кажется тебе странным? Вспомни, однако ж, что, по приговору благоразумных людей, я лицо, которому позволяется являться только в сказках; а ты знаешь, любезный Бальтазар, что сказочные лица могут странничать и болтать всякий вздор, сколько душе угодно, особливо, если в этом вздоре скрывается нечто ничем не опровергаемое. Но далее. Фея Розабельверде приняла под свое покровительство уродливого карлика, а я тебя. Итак, слушай же, что я думаю для тебя сделать. Вчера у меня был чародей Лотос; он привез мне тысячи поклонов и тысячи жалоб от принцессы Бальзамины, которая пробудилась от сна и простирает ко мне страстные объятия сладостными звуками «Хартас-Вады», прекраснейшей поэмы, которая была нашей первой любовью. И старый друг мой, министр Юхи, кивает мне дружественно с Полярной звезды!.. Я должен отправиться в дальнюю Индию. Мне хочется, чтоб моя дача досталась тебе; завтра я еду в Керепес и оставляю форменную дарственную запись, в которой подписываюсь твоим дядей. Когда мы уничтожим чары Циннобера, ты являешься к профессору Моис Терпину владельцем прекраснейшей дачи, просишь руки прелестной Кандиды, и он тотчас же дает свое согласие. Мало этого. Если ты переедешь с Кандидой в мой сельский домик, счастие твоего супружества упрочено. За прекрасными рощами растет все необходимое для кухни; кроме чудеснейших плодов, отличная капуста и вообще такие овощи, каких поискать во всем околодке. У твоей жены всегда будет прежде всех и салат и спаржа. Самая кухня устроена так, что из горшков никогда ничто не перебегает через края и никакое блюдо не подгорает и не перепревает, хотя бы опоздало целым часом. Ковры, стулья, диваны и столы таковы, что как бы служители ни были неопрятны, не принимают никакого пятна; фарфор и хрусталь не бьются, как их ни колоти, хоть о камень. Всякий раз, когда жене твоей вздумается заняться стиркой, на большом луг позади дома будет прекрасная погода, хотя бы вокруг шел ливень. Коротко, любезный Бальтазар, там все так устроено, чтоб ты мог насладиться семейным счастием с своей прекрасной Кандидой мирно, безмятежно. Однако ж мне пора домой; надобно еще заняться с другом Лотосом приготовлениями к дальнему пути. Прощай, любезный Бальтазар!
Сказав это, он свистнул раз, другой, и стрекоза, жужжа, прилетела в то же мгновение. Он взнуздал ее, сел и полетел, но через минуту воротился и сказал:
