VIII.
Как Фабиана приняли по его длинным фалдам за сектатора и возмутителя. — Как князь Варсануфиус бросился за экран и кассировал генерал-директора естественных дел. — Как Циннобер бежал из дома Моис Терпина. — Как Моис Терпин хотел выехать на птице, сделаться императором и потом пошел спать
Ранехонько поутру, когда еще никого не было на улицах, прокрался Бальтазар в Керепес и прямо к другу Фабиану.
Когда он постучался в дверь, слабый, болезненный голос закричал ему: «Войдите!»
Бледный, с осунувшимся лицом лежал Фабиан на постеле.
— Друг! — воскликнул Бальтазар, — ради Бога, скажи, что с тобой случилось?
— Ах, я пропал, — говорил Фабиан, с трудом приподнимаясь с постели, — пропал решительно. Проклятое колдовство мстительного Проспера Альпануса губит меня.
— Как колдовство? Да ведь ты не веришь таким вздорам?
— Ах, я верю теперь всему: и колдовству, и колдунам, и земляным и водяным духам, и гномам и альпам — и всему, всему, чему хочешь. Ты помнишь, как осрамил меня сюртук, когда мы возвращались от Проспера; но еще хорошо, если б этим кончилось. Погляди вокруг себя, любезный Бальтазар.
Бальтазар повернулся и увидал на всех стенах, стульях и столах бесчисленное множество фраков, сюртуков и курток всех возможных цветов и покроев.
— Что это значит? — спросил изумленный Бальтазар. — Уж не задумал ли ты торговать платьем?
— Не смейся, друг! Все это платье заказывал я лучшим портным, надеясь избавиться ужасного проклятья, отяготевшего над моими сюртуками. Напрасно; не пройдет минуты, и рукава лезут вверх, а фалды вниз. В отчаянии, я велел сшить вот эту куртку с бесконечно длинными рукавами. Теперь, думал я, укорачивайтесь, рукава, удлиняйтесь, полы, тем лучше, вы только что придете в должное положение. Не тут-то было! Через несколько минут та же история, как и с прочим платьем. Все искусство славнейших портных бессильно против этой дьявольщины. Само собой разумеется, что меня осыпали насмешками везде, куда ни показывался; но этого мало. Невинное упрямство, с которым я являлся везде в таких дьявольских костюмах, родило еще худшие последствия. Женщины прокричали меня тщеславным пошляком, уверяя, что я обнажаю руки наперекор всякому приличию из тщеславия, вообразив, что они необыкновенно красивы. Теологи объявили меня сектатором[14]; спорили только, принадлежу ли я к рукавистам или фалдистам, соглашаясь, впрочем, что обе секты чрезвычайно опасны, потому что допускают совершенную свободу воли и осмеливаются думать что угодно. Дипломаты приняли меня за решительного возмутителя, утверждая, что я хочу своими длинными фалдами возбудить в народе ропот, восстановить его против правительства и вообще принадлежу к тайному обществу, условный знак которого — короткие рукава; что уже давно замечаются следы короткорукавников, которые так же или даже страшнее иезуитов, потому что стараются вводить поэзию, столь вредную для всякого государства, и сомневаются даже в безгрешности князя. Коротко — дело принимало с каждым днем серьёзнейший оборот, и наконец меня потребовали к ректору. Я предвидел несчастие, если надену опять сюртук, и потому явился к нему в жилете. Полагая, что я явился к нему в таком виде в насмешку, ректор вышел из себя и решил, что если через восемь дней я не явлюсь к нему в пристойном сюртуке, то буду непременно изгнан. Нынче кончается срок! Проклятый Проспер Альпанус!
— Остановись, — воскликнул Бальтазар, — не брани моего доброго дядю. Он подарил мне свой сельский домик — а тебе он совсем не враг, хотя, признаюсь, и наказал довольно жестоко за твою недоверчивость и самонадеянность. Утешься — он велел отдать тебе эту табакерку, сказав, что в ней твое спасение.
