А женщина рассказывала далее про то, как допрашивали старика, как то битьём, то хитростью пытались узнать у него, где находится его младший сын, которого называли то щенком и волчонком, то сынком — когда старались подольститься к отцу. Из допроса выходило, что парнишка им очень досадил. Они пытались внушить старику, что если он сам выдаст, где прячется сын или где стоит отряд, в котором он воюет, то этим спасёт ему жизнь. Потому что тогда мальчишку только запрут, чтоб не безобразил больше, пока война кончится, а худого ему ничего не сделают. А старик всё молчал. И только раз, когда офицер назвал его сына разбойником, возразил, что уж если его мальчонка, который никогда никого не обижал, против них разбойничает, значит, вся земля вздыбилась против их неправды.
Потом они ещё спрашивали, где он прячет старшего сына, дезертировавшего из армии. И эти новые вопросы не испугали старика, а обрадовали. Потому что он раньше не знал, что старший его сын дезертировал из армии Колчака. Об этом он им сказал. Его опять били, но так ничего и не услышали.
Женщина, глядя на слушающих её партизан — а их уж несколько человек присело вокруг неё, — своими исплаканными синими глазами, то прерывала рассказ, беззвучно глотая слёзы, то вспоминала какую-то упущенную подробность и начинала сначала. Так она вспомнила — офицер допытывался: кто ещё из односельчан старика ушёл в партизаны, кто им помогает. И ещё называл разные фамилии, спрашивая: а такого-то знаешь? А такой-то где? На что старик ответил тоже один только раз: «Моей совести, ваше благородие, не пытай. Зря мучаешься», а потом опять замолчал.
Когда она кончила говорить и объяснила, где колчаковцы зарыли тело казнённого ими человека, вокруг долго молчали. Карпо Семёнович глубоко задумался. Потом спросил вполголоса, не упомнит ли женщина, как звали того человека и откуда он родом.
— А я не сказала? — удивилась та. — Как же не упомнить! Перед той самой минутой, как ему из избы выходить, я шепнула: «Скажи, мол, как звать, кого в церкви помянуть?» А он мне: «В церкви — без толку, а людям скажи, кланялся, мол, им коновал Байков Егор».
Костя проснулся с ощущением, будто его зовут. Явственно слышал, как глухо, с волнением называли его фамилию: «Байков, Байков». И не один голос, а несколько. Он поднялся — нет, не зовут. Наоборот, почему-то отводят глаза…
Потом был митинг над свежей могилой Костиного отца. Тело его партизаны вырыли с того места за селом, где оно было закопано колчаковцами, и перенесли на кладбище. Здесь, над могилой, прощальным залпом отсалютовали ему партизанские винтовки.
Речь Говорил Игнат Васильевич. Не понимал Костя, который с удивительной ясностью всё замечал, ощущал, чувствовал, зачем так громко, каким-то отчуждённым голосом выкрикивает свою речь командир. Рот жёстко и ломко кривится при каждом слове, обветренное лицо с натянувшейся на скулах кожей морщится, будто Гомозову больно произносить эти много раз говоренные и слышанные слова: мировая революция, беззаветный герой, мучители народа, вечная память. И выкрикивает он их так, будто его должны услышать не только люди, что стоят вокруг — партизаны отряда и жители села Мочаги, — а стотысячная толпа.
Косте было невдомёк, что его боевой командир за громогласно вдохновляющими, ставшими, в общем, привычными словами, прячет своё жгучее, душевное своё горе о погибшем друге, глубоко им уважаемом человеке. И если бы вместо митинговой речи произнёс он простое: «Прощай, Егор Михалыч», то нервы бы не выдержали напряжения, боли всех потерь последнего времени.
Но нет, командир держится. Будто помогая себе произнести каждой новое слово, он всякий раз сильно взмахивает крепко сжатым кулаком. Ветер подхватывает его голос, несёт над заросшим кустами бузины и рябинками погостом к селу, за село.
Рядом с Костей плакала, не выбирая слёз, та высокая тётка с голубоватым лицом, ещё какие-то женщины. Стояли, насупившись, партизаны. Костя не плакал. Чётко, навечно отпечатывались в нём звуки, краски, сам воздух этого тяжкого дня.
Отряд Гомозова получил задание участвовать в партизанском рейде на Каменск. Этот город был не только хорошо укреплённым крупным пунктом, но это был порт, захватив который можно было бы получить господство над большим отрезком Оби. Ощутимо важная, каждому понятная цель вдохновляла бойцов. Кроме того, многие партизаны-гомозовцы были из тех мест, из Каменского уезда. Теперь они участвовали в боях за освобождение своих собственных сёл. И это придавало особые силы и рвение. Через две недели непрерывных боёв, заняв Ступиху, вышли на дорогу, прямо ведущую на Каменск. Накануне из Ступихи ушёл военный обоз противника со специальным отрядом, забиравшим у крестьян всё дотла. Муку, зерно, шерсть, кожи, одежду — всё, чем богато было это цветущее село, — грузили на подводы, которые отбирали во дворах и присоединяли к своему обозу. Стояла пора уборки, у многих хозяев уже были свезены в риги снопы, у иных было и свежеобмолоченное зерно — грабители ничего не оставляли ни в зиму, ни на семена. При обозе, как рассказывали крестьяне, было всего человек тридцать, но все вооружённые, и при них — пулемёт. К тому же они в случае сопротивления могли вызвать на подмогу карателей…
