Близился конец учебного года, проверка знаний. А тут ещё Косте и его друзьям прибавились новые заботы: лучшим ученикам второго класса батюшка отец Евстигней велел помогать ему во время церковной службы.
Считалось, что если в эти предпасхальные недели молить о чём-нибудь господа бога, он сразу услышит и исполнит просьбу. Пореченцы несли и несли в церковь замусоленные, мятые бумажки, на которых были нацарапаны имена их близких и просьба к богу: сохранить здравие «сих рабов божьих» или упокоить их души. Больше было записок, поданных за упокой: уже во многие пореченские дворы пришли чёрные вести с фронта, многие солдатские дети остались сиротами. И хотя сам батюшка, и дьякон, и пономарь, и прислуживающие в церкви «матушки» нестройным бубнящим хором считывали с записок имена живущих и усопших со всей скоростью, на какую были способны, холмики записок на подносах всё равно не убывали.
Вот тогда-то и решил священник взять себе в помощь учеников. Ребятам сначала лестно было, что их поставили на такое важное дело, потом стало надоедать — уж очень долго приходилось стоять и читать одинаковое: «Дай, господи, здравия рабе твоей Анастасии, Фёкле, рабам Ивану, Дормидонту, Максиму, рабе Пелатее, упокой, господи, душу рабов твоих таких-то, таких-то и таких-то…» Муторно очень. Поначалу кто-то первый погрешил немного: такой скороговоркой стал читать, что лишь окончания имён было слышно: «…рабе… сии… екле… онта…» Потом вовсе некоторые записки стали пропускать. Дескать, бог и так учтёт. Он небось и сам по писаному читать умеет, а не только слушать…
В свои записки прихожане заворачивали ещё и деньги: кто стёртый пятачок, кто гривенничек, кто полтинник, а кто и целый рубль. Всё-таки не бесплатно же надоедать господу богу! Дважды Косте попались рядом две записки. На одной купец Рядов просил помянуть душу своего родителя и в уплату за эту услугу вложил десятирублёвую бумажку. Другая записка была писана соседкой Байковых, тёткой Марьей, у которой сын Фрол был взят в солдаты вместе с байковским Андреем. Тётка Марья молила о сохранении жизни своему сыну. В её записку был вложен гривенник.
Прочитав обе записки, Костя забеспокоился. Как же так? Всё село знало, как купец Грядов сживал со света своего старого отца, чтоб скорее получить наследство, а теперь нате-ка, десятку! Старика-то уж всё равно на свете нет. А Фрол каждый день под пулями жизнью рискует. За него-то сильней надо молиться, чем за грядовского родителя, да у тётки Марьи денег мало. Получалась задачка по арифметике, в которой условия никак не сходились с ответом. Костя подумал, подумал, да и решил её: десятку грядовскую переложил в записку тётки Марьи за здравие Фрола, а её гривенник — в записку Грядова, за упокой души отца.
Распорядившись таким образом, Костя всё-таки немного побаивался: вдруг бог покарает его.
А тут ещё случай с Николкой Тимковым. Тишайший Николка во время заупокойного молебна прочёл целую гору записок за упокой души и только на последней обнаружил, что ошибся, что все записки писаны на моление за здравие.
Вечером на поляне за церковью Николка, заикаясь от страха, рассказывал ребятам о том, что наделал. Выходило так, что все живые «рабы божьи», которых Николка поминал за упокой, должны немедленно умереть.
— Кого поминал-то? — подавленно спросил Костя.
Он с тревогой ждал, что будет дальше, потому что если Николку разразит гром небесный, то заодно уж и его, Костю, тоже. Если ничего не будет Николке, то и ему бояться нечего!
— Не помню. Только последнюю записку помню — о «здравии раба божьего Никифора и рабы божьей Мастрадии». А кто такие, не знаю.
— Никифора и Мастрадии? Дак ведь это Редькины, некому больше. У них и в семье-то больше нет никого. Редькин Никифор, а жена Мастраша. Они! Ну как уж померли?
