Он, Подмосковье, 1973 год
Сегодня это должно случиться опять. Сегодня. Сегодня. Сегодня…
Еще долго ждать. Еще не скоро все завершится. А душа уже тонет в липком болоте страха и отвращения. Дрожат руки. Перед глазами все плывет. Обрывки каких-то мыслей, лихорадочных, болезненных. Проносятся и исчезают. Хочется заняться делами, отвлечься, хоть как-то потянуть время. Но сосредоточиться не получается. Стрелки круглых часов на стене кабинета намертво приклеились к циферблату.
В висках пульсирует острая боль. Но каждый удар, то сильный, то чуть более приглушенный, – в радость. Если есть эти удары – значит, все-таки оно тоже есть, время-то. Бегут его секундочки, бегут. Должны бежать. Просто все это происходит очень, очень медленно. Но происходит. И нужно дождаться. И не сойти с ума. Не остаться в своих галлюцинациях, где брызжут в лицо фонтанчики обжигающей крови. Где просторный кабинет вдруг становится тесным, темным и сырым, как яма. И изо всех углов доносятся предсмертные стоны.
Надо терпеть. И ждать.
«Скорее бы все закончилось», – подумал он и, опасливо покосившись на дверь, приблизился к сейфу. Открыл, достал «Столичную», хлебнул прямо из бутылки. Привычного горького вкуса не почувствовал. Водка пилась, как вода, легко, не обжигая. И дрожь в руках не исчезла. И боль, и страх – все при нем.
«Хоть бы заключенные взбунтовались», – подумал он, и с безумной, трепыхающейся большой птицей надеждой набрал номер дежурного.
В СИЗО-4 все в полном порядке. Осужденные позавтракали, вышли на работу, обыск камер никаких неприятных сюрпризов не принес. Заключенные, дожидающиеся суда, знакомятся с материалами уголовных дел. Докладов о готовящемся побеге от оперативных сотрудников также не поступало.
Ничего удивительного. В «его» «зоне» всегда была хорошая дисциплина. Но сейчас это не радовало.
«В конце концов, хуже, чем в первый раз, мне уже не будет, – размышлял он, снова глотнув безвкусной водки. – Я привыкну. Я просто не имею права развешивать сопли. Все самое страшное уже позади. Я все видел собственными глазами. Это не люди, а мразь. Общество надо очищать от этой грязи. И потом, исполнителям еще хуже. Мне предписывается лишь наблюдать и оформлять документы. А им – нажимать на спусковой крючок…»
…Если бы ему, высоченному пятнадцатилетнему парню, кто-нибудь посмел сказать, что он будет работать в милиции, – мало бы такому человеку точно не показалось. Дворовая пацанва в те годы делилась на две категории. Тех, кто имели приводы в «ментуру» или даже отсидели пару лет на «малолетке». И тех, кто, втайне завидуя, увлеченно рассматривали фиксы и наколки и слушали блатные песни под гитару, да такие жалобные, что замирало сердце. И рождалась ненависть к «мусорам». И восхищение теми, кто ходит «на дело», шикует по ресторанам, потом «мотает сроки». И пишет письма верным или, что чаще, неверным девчоночкам. И никогда не сдает своих.
Скорее всего, он тоже бы стал одним из тех. С фиксами, наколками, с исколотыми венами. Потому что тоже интересовался, восхищался, сочувствовал. Просто времени не хватало прикипеть к этой среде намертво. Врасти в нее так крепко, чтобы только одна дорога в жизни осталась. Дорога, ведущая прямиком на «зону».
Но времени катастрофически не хватало. Школа? Нет! Даже родители позволили ему махнуть рукой на тройки в аттестате. Результаты в спорте того стоили. Тренер прочил ему в перспективе место в союзной сборной по футболу. Он был лучшим защитником в юношеской команде. Лучшим! Многочасовые тренировки, вечные сборы – заниматься чем-либо еще просто не было возможности.
