Его услугами пользовалась старейшая и авторитетнейшая либеральная газета новой России, на страницах которой он излагал свои мысли по поводу и даже без повода. И конечно, он не мог не замечать, что в тех случаях, когда ему приходилось защищать от власти какие-либо послабления обществу, общество приветствовало его голос, но стоило призвать общество и власть к какому-нибудь усилию, как общество и власть словно бы объединялись в неприятии того, на что он намекал, и в этом смысле действительно входили в какую-то колею.
– Прежде всего мы все блуждаем в трех соснах политических шаблонов, и никакой творческой фантазии современное политическое мышление предложить не способно. Откат откатом, но старых неприятностей уже нет, есть новые. Отсюда и откат. – Голос Галкина набирал силу, за соседним столиком замолчали, и оттуда к оратору летели изумленные взгляды. Галкин заметил это, бросил на соседей грозный взгляд и продолжал еще громче:
– И оттого что один из этих трафаретов наложили в 91-м году на Россию, ничего не добились. Никакого движения. Народ у нас инертный, к тому же смертельно устал от всяческих бедствий, вот и махнул рукой. А не надо нам было смотреть ни назад, ни на сторону. За точку отправления нужно было брать тогда современный государственный организм, тщательно его изучить, посмотреть, что в нем действительно никуда не годно, а в чем чувствуется дыхание жизни. Это же так естественно. Здравый смысл об этом говорит. Тома об этом написаны в эмиграции.
– Ну, те, кто находится у власти, этих книг не читают, – заметил Феликс, – а те, кто их пишет, никогда у нее не окажутся. Это во-первых. А во-вторых, если бы хоть когда-нибудь политика делалась в согласии со здравым смыслом, мы б давно уже жили в идеальном государстве Лао-Цзы. Поэтому выход только один: либерализм не просто вводить, а, если угодно, насаждать. Как Петр. И никаких сомнений.
– Честное слово, – сморщив лицо, сказал Галкин, – не надо нам больше ни Петров, ни большевиков, ничего уже не надо, дайте нам царя такого, как вот Федор Алексеевич. Он, может быть, окон в Европу не рубил, Чертовы мосты не переходил, Альп не перешагивал, зато взял и отменил местничество и много еще сделал негромких, но очень полезных дел. И женился, кстати, по любви, – добавил он. – Да только помер рано, незлобивый наш венценосец.
– Ну уж это как водится, – заметил Тимофей, не отрывая глаз от меню.
– Это что же получается, одну революцию пережили, выяснилось, что цели своей она не достигла, – как это всегда и бывает, кстати, – то есть старое зло искоренено, но возникло сразу еще больше новых зол, и теперь вторая напрашивается, накатывается. А жить-то когда? У нас же не страна, а перманентная революция какая-то.
– Да, – сказал Галкин, – а только ясно сейчас одно: когда в доме хотят сделать ремонт, то не ломают его до основания, а именно ремонтируют.
– Да, но хлам-то выбрасывают, – заметил Феликс, аккуратно всовывая конец сигареты в ровный огонек зажигалки.
– Только у нас хламом оказались целые поколения, которые эти стены, собственно, и строили. Как бы наши дети с нами так не поступили...
– Вы же поймите, – почти простонал Феликс, – что вера в спасительную силу политической формы это досадное и опасное заблуждение. Вопрос о выборе формы правления есть вопрос о минимальном зле, а не о максимальном добре.
– Но все равно не могу я понять, – не унимался Тимофей, – как это так: раньше нефть была государственная, и на всех хватало, а сейчас мы не задолжали разве что какой-нибудь Дагомее.
– А что здесь непонятного, – удивился Илья. – Теперь-то она у десяти случайных человек, не обладающих к тому же государственным мышлением.
Сказав это, Илья поймал себя на мысли, что сказал это точь-в-точь так, как мог бы сказать дядя Витя, даром что раздражался его критикой и сам иногда не ленился ломать копья в этих разговорах, содержание которых было известно вперед до последнего слова. Но когда дяди Вити не было рядом, он вдруг принимался говорить его словами, выражавшими, кстати, и его мысли, словно признавая право оспаривать дядю Витю даже заочно исключительно за собой. Эта странность собственного поведения для Ильи давно уже не была секретом, но не столько забавляла его, сколько как-то неприятно изумляла.
