Вооружившись фонарями, разбрелись по территории, но ничего не нашли.
Глубокой уже ночью в крышу застучал дождь, зашлепал по еще державшимся листьям, сначала лениво, нехотя, потом гулко, но скоро остыл. Лоб и щеки горели от жара костра. От выпитого Илья находился в сомнамбулическом состоянии, где-то на границе сна и яви. Сквозь этот условный сон Илья слышал еще какие-то шаги, скрип лестницы, приглушенные голоса и даже легкий, убаюкивающий скрип качалки во дворе. Потом все стихло, но именно тогда, как нарочно, сон его, с такими препятствиями разгоравшийся, окончательно угас. Мысль его провалилась еще глубже, в какое-то ущелье, переходящее в широкую долину, наполовину занятую бурной рекой. Он перебирал все разговоры, которые вел в истекший день, свои мысли, но не находил никакой зацепки, отчего именно сейчас это происшествие плыло у него перед глазами воплощенными картинами.
«Арпачай, подпрыгивая на перекатах, по луке гнал свою воду как бешеный.
– Дай-ка. – Голополосов протянул руку за биноклем. Илья нехотя отнял бинокль от глаз и передал его лейтенанту. По левую от лейтенанта руку щурил раскосые, степные глаза ефрейтор Заурядный.
– Да, к нам. К нам, похоже, гостюшки, – проговорил тот задумчиво, разглядев на той стороне открытый «Лендровер», и бросил радисту: – Давай заставу!
Машина, утопая в рыжей пыли, неслась к переправе.
– А может, отобьем, товарищ старший лейтенант? – задорно сказал Заурядный.
– Я тебе отобью, умник, – процедил старший лейтенант? – Я тебе щас другое что отобью... Сиди на жопе ровно.
Пот стекал по лопаткам, щекотал грудь и живот. Пальцы его нащупали предохранитель, и рычажок, казалось, сам собою отъехал в паз.
– Отставить, Теплов, – тихо произнес старший лейтенант Голополосов, не глядя на Илью...»
Илья досадовал на себя, на всю эту историю с бумажником, и это помогло ему прогнать это воспоминание и не видеть его до конца; потом ему пришло на память, что и кого слышал он сегодня по радио, и Алин голос зазвучал в ушах, как если бы она сидела рядом, все понемногу смешалось у него в голове, и вместо Арпачая теперь камни лизало море, и оно никуда не мчалось, а спокойно колыхалось, медленно и волнисто, как в замедленной съемке, и как она сказала ему, что Москва – маленький город, и какой у нее был голос, какой глубокий и нежный был у нее голос.
* * *
Воскресенье протекло вяло и скучно. Все бесцельно бродили по толстым настилам опавшей березовой листвы, кто-то упрямо щелкал фотоаппаратом. Hа березовых ветвях тихо покачивалась пряжа распущенной паутины. Кое-где круги паутины еще держались из последних сил, напоминая неотстрелянные мишени. Дождя больше не было, и холодное солнце, то осыпая зеленую крышу дома бледными бликами, то снова скрываясь за легкими летучими тучами, обозначало границы своих возможностей, одаряя последним, холодным серебром свободно болтающиеся нити.
Аганов с самого утра возился у мангала. Его неутомимость и жизнелюбие завораживали, но не заражали. Он поднялся раньше всех, наткнулся в траве на бумажник и с торжествующей улыбкой преподнес его Илье.
– Кто он? – поинтересовался у Тимофея Илья.
– Аганов-то? Да как тебе сказать... А никто. – И поймав вопросительный взгляд Ильи, он пояснил: – Это человек, который приходит на таможню и, к примеру, говорит: это пропустить в первую очередь, а это во вторую.
– Почему его слушают?
Тимофей только улыбнулся.
– А вот этого никто не знает. Судьба у него такая.
Первым уехал толстый Леня, за ним Агановы. Подошла Варвара, глядя вслед машине, сказала:
– Удивительный человек. Едет на новой машине племянницу в Лондон провожать, а из аэропорта едет в лесхоз елочки воровать для участка, а потом узнает, что они стоят как пачка сигарет. Вот какая сила принципа!
