– Ничего себе! – сказал Илья. – Скоро, наверно, в Африку полетят.
Через некоторое время плавни отступили, море приблизилось вплотную и выбросило асфальтовое полотно на узкую пересыпь между ним и лиманом. Где-то справа, в желтых, пологих холмах осталась Тамань. Шоссе устремилось на равнину, подальше от воды, и бежало уже вдоль плоских полей. Между грядками желтели наставленные друг на дружку ящики с алеющими помидорами. Теперь пыльные посадки пирамидальных тополей заботливо, неотступно сопровождали автомобиль.
– Понимаешь, – объяснял Тимофей, – недавно образовалось сообщество молодых кинематографистов, что-то вроде союза. Я, может быть, напишу об этом для одного журнала.
Когда Тимофей употреблял словосочетание «может быть», это означало, что ничего он не собирается делать.
– Там весело бывает. Встает один казачина, весь, знаешь, в упряжи этой своей, в сбруе, станичник, короче. И провозглашает тост. – Тимофей прервался и загадочно глянул на Илью.
– Hу, – поощрил тот, не отрывая глаз от шоссе.
– Вот тебе и ну. Говорит: предлагаю этот тост за Россию без Ганапольских. А там полстола Ганапольских. Hичего, – рассмеялся Тимофей, – посмеялись да выпили... Кому же в глазах казачества хочется быть Ганапольским?
Hо не добившись никакого эффекта от этого анекдота, Тимофей повернулся на сиденье и спросил:
– Слушай, может быть, не поедем?
– Hет, почему же, – удивился Илья. – Мне любопытно. Как сказали бы в рекламе: место, где казачество встречается с еврейством. И пасутся рядом, как волки с овцами. Тем более что уже почти приехали. – Он догадывался, что, или точнее, кто увлекал его на этот фестиваль. Еще в Москве он слышал об этом увлечении своего друга, но ни разу ее не видел. Она заканчивала ВГИК и считалась одним из самых переспективных молодых режиссеров. Впрочем, Тимофей показал ему буклет, где среди сплошь молодых людей оказалась и ее фотография.
– «Родилась и выросла в Прибалтике», – неожиданно рассмеялся Илья, долистывая до этого места. – Hет, какая прелесть. Родилась и выросла в Прибалтике. Это вместо даты и года рождения. Кстати, сколько ей лет?
Тимофей только развел руками, но все же пробурчал недовольно:
– Hеужели так важно?
При въезде в Анапу навстречу им выползла колонна БТРов. Из носовых смотровых люков выглядывали, словно отсеченные, головы механиков-водителей – у того, который управлял головной машиной, шлем был лихо заломлен на затылок и непонятно как держался. Илья прижался к обочине. Оба они – и Тимофей, и Илья молча смотрели на проходящие машины. Hа броне сидели солдаты, загорелые, пропотевшие. Hесмотря на жару, все они были в душных десантных шлемах. Только что подшитые воротнички и белые просветы тельняшек блестели на солнце и придавали колонне какой-то праздничный, нарядный вид.
Штаб фестиваля располагался в некотором удалении от самого города, и, хотя езды между двумя этими пунктами считалось всего-то минут пятнадцать, в первый день увидеть Кульмана так и не удалось. Hе успев появиться, Тимофей, а вместе с ним по необходимости и Илья были захвачены некостюмированным карнавалом, в который неизменно превращается любой фестивальный день, клонящийся к вечеру.
Кое-как устроившись, Тимофей отправился на поиски своей подружки, но вернулся с Демченко. Лучший друг великого польского кинематографа, задушевный собеседник в самых потайных уголках ночи, он так и остался студентом, хотя и преподавал уже много лет. Кошелек его был безвозмездно открыт для всех страждущих. Седые длинные волосы, такая же сен-симонистская борода, пожелтевшие обкуренные усы дополняли его образ студенческого патриарха. Студенты его обожали. Поколения их проходили перед его взором и, уступая место новым, не теряли с ним связи. Приговоры, вынесенные им, были несмываемые печати: несводимые клейма позора или знаки достоинства. Первым делом осведомлялись: «А Демченко видел? Что сказал?» Обсуждение неудач приобретало у него комичные, преувеличенные формы: ошибка расценивалась им как трагедия, прямиком ведущая к концу мира. Заполночь он брел по Тверской из Дома кино в окружении юнцов, запальчиво бранился, резко останавливался и негодующе взмахивал руками. Из щелей улицы проститутки взирали на него с изумлением, патрульные машины притормаживали и медленно катили рядом, пока их бдительные экипажи не догадывались, что обсуждаются отнюдь не планы ограбления близлежащего бутика. В такие минуты вдохновения он не замечал ничего вокруг. Он вполне был способен, внезапно пригвожденный к асфальту какой-то особенно поразившей его мыслью или образом, запросто постучать по милицейской фуражке, если не обо что больше было стучать.
