Улицу заливало солнце. Черные галки стаями возились на зеленой университетской крыше, склепанной из широких полос жести. По мостовой под серыми камнями бордюра неслись сплетенные в косички струи талой воды.
Вероника, ловко огибая прохожих, быстро шла вниз по Никитской по направлению к кремлевской стене. «Прости, Господи! Не сейчас, – лихорадочно повторяла она. – Не сейчас, Господи! Не сейчас».
* * *
Галкин лежал на диване, читал дневник, оставленный ему Тимофеем, и вспоминал, когда и сколько раз видел он Машу... То немногое, что он знал о ней, с помощью запятых сводилось всего к одному предложению: она двоюродная сестра Николая, она биохимик, она четыре года работала в Сан-Себастьяне в каком-то институте, и вот теперь контракт закончился и она не стала его продлять. «Сан-Себастьян, – повторял он, – Сан-Себастьян», – и прислушиваясь к этим звукам, произнося их должным образом, он как будто поворачивал в замке ключ, и ключ этот двумя звонкими поворотами открывал волшебную шкатулку, полную чудес. Баскаки, Баски, Баскунчак. Мужчины носят береты и любят хоровое пение. Женщины любят и водят хороводы на горных полянах. Где находится Сан-Себастьян? Что это вообще такое? Он спрашивал это у всех – ни с того ни с сего. Наверное, чтобы по примеру первобытных народов обмануть духов и лишний раз не произносить имя возлюбленной. Как-то придя на работу, он встретил редакционного водителя, с которым приятельствовал. «Что-то очень хорошее происходит в твоей жизни», – заметил этот человек, внимательно посмотрев на Галкина. Галкин отшутился, но душа его распустилась от удовольствия. «Значит, это правда», – думал он день напролет и искренне дивился своим обычным сомнениям.
Но после того как один его приятель ответил ему, удивленно подняв брови: «Сан-Себастьян? Там много диких обезъян», – он спрашивать перестал. Он подумал немного еще и перевел глаза на страницу.
«Привезли сегодня Булаткина. Не хотели давать паровоз. Слышал, как кто-то сказал за моей спиной: „Эти „цветные“ хуже большевиков“. Ну с таким подходом мы далеко не уедем. Обратил внимание на лица собравшихся. На лицах не сострадание, а простое любопытство. Просто проходили мимо и остановились посмотреть, как хоронят офицера.
Офицеров на улицах столько, что из них можно легко составить дивизию. Сидят в кафе с дамами, многие нетрезвы уже с утра. Глядя на это, вспомнил наших, и сердце кровью обливается. Вообще тревожно. На фронте нет людей, а здесь жизнь бурлит, как будто уже и нет войны. Штабы забиты, месяцами живут в тылу, формируют ячейки старых полков императорской армии. Ну к чему это? Какая уж тут императорская армия? Сегодня довелось и такое услышать: «Ловченье свет, неловченье – тьма». Что же это такое? Каким словом назвать это? Куда же смотрит Главнокомандующий? А Романовский? Похоже, правы те, кто говорит, что Романовский имеет на А.И. дурное влияние. Чувствуешь себя виноватым, как будто мешаешь жить всем этим людям. Да еще неловко от прохожих, к тому же вид у меня не офицера, а какого-то перехожего».
«Черт вас несет на фронт. Не ухлопали, опять хотите?» Все значительно огрубели. В ходу небывалые какие-то словечки: «драпануть», «угробить», «загнуть», «неважнецкий», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «на полном серьезе». И это еще далеко не все. Так, на выбор».
«Дама-патронесса одного из госпиталей Ростова пригласила к себе на обед. Были военные и штатские. После обеда в гостиной разговорились на разные темы. „Что ни говорите, а никакого права не имеет генерал Деникин проводить мобилизацию“. Давно, казалось бы, нужно забыть о прошлом. Начались дебаты, как будто мы были не в (неразб.), а на собрании Вольно-экономического общества в году эдак восемьсот девяносто девятом. Либеральный общественный деятель все так же держится своего мнения на самодержавный режим и на завоевания революции, а реакционер все так же его обличает. Нет, неправду говорят, что люди меняются. Остаются они теми же, что были раньше. Каждый остается тем, чем был. На ночь пошли в общежитие комендантского управления. После роскошной обстановки обеда – соломенные тюфяки и подушки».
