И все же долгожданный звонок Аганова вызвал в Веронике двойственное чувство. С одной стороны, она была наконец-то удовлетворена, а с другой – могла бы воскликнуть: «И ты, Брут!» – если бы помнила, кто такой Цезарь. Было похоже, что Аганов поворачивается к ней слабой стороной и тем как бы еще ниже роняет в ее глазах мужское сообщество, лучшие представители которого начинают потакать непозволительным страстям. А ведь именно целомудренная непроницаемость придавала ему интереса и заставляла сильнее биться ее сердце.
С легким разочарованием она думала, что наверное знает, что и как будет дальше: может быть, у нее, может быть, у него, но перед этим ужин, давно известные вопросы и пресные ответы, ибо ее остроумие, в котором тоже имелся золотой фонд домашних заготовок, ей уже изрядно опротивело, да и приберегалось-то для немного других случаев. Может, расскажет про жену, скажет, как ее любит, души в ней не чает или, напротив, не любит, а живет почему? Да почему-почему? Дети, дети. Ради детей.
Но вышло все как-то совсем не так: проще, что ли, и по-человечески.
Аганов оказался простецким парнем и совсем не был похож на тех акул капитализма, с которыми до этого сводила его судьба, – рассказывал, как служил на границе на маленьком острове Юрий Курильской гряды, самом ближнем к Хоккайдо, и в хорошую погоду им был виден японский берег, но бледно-бледно, как будто нарисованный сильно разведенной тушью. Рассказывал, как однажды у них не было спичек и они бесперебойно стреляли из автомата, ствол раскалился и они смогли прикурить; признался даже по секрету, что 28 мая, в День пограничника, если позволяют дела, он запирается в кабинете, надевает пограничную фуражку, оставшуюся от службы, и пьет виски «Hankey Bannister». Когда как, но чаще это.
И детей никаких у него не было, а была больная психически жена, которая постоянно лечилась, и сравнительно длительные периоды ремиссии перемежались срывами; и в постель он ее не тащил как-то уж особенно настойчиво, и вообще приходило на ум, что он и сам-то хорошенько не знает, чего ему надо. И возможно, не только от Вероники, но и от жизни в целом. Он таскал ее по каким-то странным выставкам, где демонстрировались реставрированные иконы, и вот однажды на одной из этих выставок она опять столкнулась с той девушкой, которая так поразила ее воображение зимой, когда в одном клубе был грандиозный вечер выпускников их знаменитой школы. И ее душевное равновесие оказалось нарушено, словно она сама испытывала период ремиссии, а вот сейчас наступил срыв.
Кто она была такая, Вероника не знала, и даже у всех своих узнать ей не удалось. Там, правда, собрались десять выпусков, и поди знай-узнай каждого, но все же Вероника недоумевала, почему совершенно ее не помнит, ведь, судя по возрасту, были они почти ровесники, а как правило, соседние классы хорошо знают друг друга.
В обществе других женщин, далеко не обязательно каких-то необыкновенных красавиц, Вероника начинала невольно заискивать в них. Она знала за собой эту черту, имела ее в виду и старалась сдерживать эти странные, не до конца понятные ей самой чувства. Но это было что-то совсем другое.
Никогда, сколько она себя помнила, не было ей дела до собственных несовершенств. Не то чтобы она по этой причине проявляла больше снисходительности к чужим, но свои ее не беспокоили. Когда же она посмотрела на ту девушку в «Космике», такая проблема начала возникать, а, может быть, возникла сразу, ибо Вероника словно бы посмотрелась в зеркало, явившее ей всю палитру ее недостатков, и хотя они не были лицеприятны, созерцание их доставляло блаженство, потому-то, наверное, так настойчиво она и искала в толпе эту незнакомую девушку и в течение всей ночи так жадно ее разглядывала.
В ней не было ничего особенного, и красивой ее в понятиях Вероники, видимо, было назвать трудно – из тех, что мужчины обычно называют «приятная женщина». Но она уязвила Веронику самим своим видом. Ее хотелось назвать «сударыня», или, может быть, «мэм», а скорее всего, ни то и ни другое, и при этом она оставалась девушкой своего возраста. Первый же взгляд на нее сказал Веронике о ее превосходстве, но в чем было это превосходство, что и как, и почему превосходило в ней Веронику, не поддавалось самым изощренным отмычкам разума, а ведь Вероника была не глупа. Было только понятно, что превосходство это высшего, горнего порядка. Вероника затруднилась бы ответить – хотела бы и она сама быть такой, впрочем, довольно было и того, что с ней хотелось дружить, но нечто в самой разнице между ними делало это невероятным. Разница между ними, как ни покажется это невозможным, была такова, что материальное и нематериальное, органическое и неорганическое, возможно, не так далеко отстояли друг от друга, как отстояли эти два человеческих существа.
