Окна квартиры выходили на бульвар. Дело происходило днем, темные стекла, упираясь в рамы, изо всех сил отпихивали волны лазури, и потому было сложно определить, живут там или нет. Она отвела взгляд от окон и огляделась. Стоило ей закрыть глаза, как она в мельчайших подробностях представляла себе то, что привыкла видеть, когда смотрела из квартиры вниз: низкую черную решетку бульварной ограды, одна секция которой проваливалась, как ветхий деревенский забор, стволы кленов с упругой, гладко натянутой корой, и тополя, стоящие в каре вокруг песочницы с просевшими досками, еще несущими бледное воспоминание о цвете, которым были когда-то выкрашены. Сейчас тополя были подстрижены, как солдаты, и между ними втиснулась детская площадка, которой раньше не было, и под надзором сумрачного отца девочка лет пяти бесшумно крутилась на карусельном колесе, сверкающем свежей краской. Она улыбнулась девочке и медленно пошла обратно, немного прошла бульваром, перешла улицу и позвонила Марианне.
– Собираешься? – спросила она.
– Ага, – сказала Марианна, – но ты заходи.
Посредине комнаты стоял большой зеленый чемодан. Марианна бросила на него тоскливый взгляд. На лице ее лежали следы неразрешимых сомнений, а плечи поникли под бременем выбора. Она обрадовалась ее приходу, потому что давно мечтала получить благовидный повод оторваться от занятия, надоевшего еще со вчера.
Аля сначала говорила о неприятностях на работе, потому что под рукой узнала, что ту передачу, которую она готовила с осени, хотят теперь отобрать у нее и отдать этой, ну, я тебе рассказывала, конечно, знаешь, дура набитая, и еще, оказывается, интриганка. Неприятно это. Да, неприятно. Что? Спит с директором программ? Смешно. Ты знаешь, я, конечно, не директор программм... К тому же наш директор не из тех директоров программ, которые интересуются, скажем так, нами, нашей сестрой. Да, женат. Но вполне может быть для отвода глаз – «чайка» или «борода», как не совсем понятно называют таких жен. Но даже если все это так и обстояло, сам он, на худой конец, мог оказаться би, или «двустволкой», как вполне понятно называют таких мужей, но потом она перестала городить всю эту чушь и рассказала Марианне все, начиная с того телевизионного сюжета, который она видела в сентябре.
– И ты хочешь... – неуверенно начала Марианна.
– Да, – с вызовом сказала Аля, – я хочу.
– Но зачем?
Аля посмотрела в окно, наполненное блещущим светом, на пунктир капели, которая лихо, звонко, самозабвенно долбит в жестяной подоконник и отчаянно разлетается сверкающей пылью. И это веселое самоубийство наполняло ее сердце радостью.
– Зачем? Я сама не знаю зачем, – сказала она. – Сириус. Ты знаешь, что такое Сириус?
– Звезда такая, – пожала плечами Марианна. – А что? Послушай, он тебя бросил, в конце концов, – почти прошипела она, оставив на минуту свой чемодан.
– Да он не меня бросил, – с досадой сказала Аля. – Он жизнь бросил.
– Ну тем более, – сказала Марианна.
Марианна продолжала задумчиво ходить по комнате, то берясь за вещи, то откладывая их и хватаясь за другие. Аля взирала на нее с легким любопытным недоумением.
– Ну и что там, в этом Тибете? – спросила она.
– Там? – Марианна задумалась и не знала, что сказать. – Не знаю, как сказать.
– Ну вот и я не знаю, – сказала Аля.
– Теперь понятно, – сказала Марианна.
* * *
– Сделаю тебя героиней своего сценария, – сказал Тимофей. – А ты сама себя сыграешь.
– Только попробуй! – пригрозила Вероника.
После очередного недавно состоявшегося примирения они наслаждались обществом друг друга в недорогой кофейне на Чистых прудах.
– Ну я же документалист, – возразил Тимофей.
– Надо все из головы придумывать, самому. А так каждый дурак может, – сказала она. Даже в лучшие минуты их не покидала затаенная враждебность друг к другу.
– А я и есть каждый дурак, – миролюбиво сказал Тимофей и с тоской огляделся. Локтями он навалился на стол, плечи его были подняты, и это придавало его фигуре какой-то тоскливый вид. Украдкой он поглядывал на других женщин и думал, чем та, которая сидит перед ним, отличается от тех, на которых он сейчас смотрит.
