Красота - страница 122
Только рассеянному восприятию эта всемирная книга о смысле человечности может показаться хаотическим нагромождением идей, чувств, черт, мечтаний и заблуждений. От страницы к странице эта книга раскрывает перед нами не только человеческую субъективность, осмысляемую в форме сменяющихся воззрений, идеалов и стилей. Не только отражает в своеобразной, подчас весьма глубокой форме фактические классовые перипетии, но и фиксирует объективный процесс самопознания материи, во время которого последняя приходит к понятию самой себя на качественно новом — человеческом — этапе саморазвития. «Представляя нам яркую картину наших темных и полудиких страстей, наших тупых и неразумных общественных антагонизмов, — писал в шестидесятых годах прошлого столетия единомышленник и сподвижник Чернышевского поэт М. Л. Михайлов, — не дает ли искусство светлых упований сердцу, не раскрывает ли нам широкого горизонта на иную гармонию жизни, к которой, сбиваясь с пути, падая, ошибаясь, но все-таки подвигается человечество?» 22
От смутных представлений, исполненных восхищения и страха перед собственными «магическими» возможностями, к фанатической вере в идеальные ценности; затем в различных формах более или менее осознанного гуманизма человечество неуклонно двигалось к раскрытию своей великой загадки. Ибо гуманизм, с которым Маркс связывает «решение загадки» истории, на протяжении тысячелетий сам оставался кардинальной проблемой.
Но, оставаясь проблемой, идея гуманизма, уходящая корнями в глубинное средоточие общественно-человеческой деятельности, в самых разных обличьях, под самыми подчас неожиданными личинами постоянно волновала и вдохновляла художественное творчество. Мы воспринимали ее, зрительно ощущая красоту могучего, бугрящегося мускулами человеческого тела в мужестве и силе «Геракла, убивающего льва»; мы оправдывали ею самовлюбленное величие Рамсеса, безжалостно покоряющего несметные толпы врагов Кеми; мы угадывали ее в духовной просветленности средневековых христианских изображений; мы упивались ею перед фресками и статуями Микеланджело; мы проникались ею перед портретами Рембрандта и Венерой Джорджоне; мы ощущаем ее страстную, побеждающую зло силу в творчестве Гойи; мы совершенно по-новому осознали ее целенаправленное, революционное звучание в русском искусстве и русской демократической литературе XIX века, в живописи Делакруа, Курбе, Ван-Гога... Вместе с художниками всех времен и народов мы развенчивали во имя этой идеи зло и уродства жизни, смеялись смехом Гомера над женихами Пенелопы, весело бичевали загоняемых в ад грешников, чтобы затем молчаливо застыть перед безмерностью мирового зла в ледяных кругах Дантова ада; грохотали хохотом Рабле и плакали слезами Вертера; вместе с Мольером обличали пороки, вместе с Домье издевались над буржуазной пошлостью, жестокостью и тупостью...
И все это художественное утверждение и отрицание, вызванное всегда конкретными нравственными, политическими, гражданственными взглядами и идеями, выраставшее на конкретной исторической почве, отрицавшее то, что отжило, и готовившее будущие, вполне определенные и так хорошо прослеживаемые нами сегодня вглубь минувшего этапы истории, которые были неясным и зовущим завтра для тех, кто создавал это искусство, — все это художественно-прекрасное содержание сменяющих друг друга художественных идей в конечном счете утверждало человеческое начало мироздания.
Интересно отметить, что украшая и декорируя собой древние и новые цивилизации, искусство весьма мало интересовалось техническим прогрессом как таковым. В центре внимания искусства непрестанно оставался только человек, только его человеческое отношение к миру — к природе, к самому себе, к своим чувствам и целям, к своей творческой способности. Ибо, выражая в своем творчестве главное, человеческое содержание мира, художники не могли не чувствовать, что любые, даже самые высокие по тому или иному времени плоды цивилизации еще очень мало говорят нам о реальной судьбе и о дальнейшем пути человечества.
