Красота - страница 124

мог быть наделен творческой способностью. У скотоводческих народностей Сибири в свое время были записаны предания о том, что их предки создали землю, разъезжая по небу на оленях. Индейцы Калифорнии считают, что их предок Ткайпакомат поднялся на поверхность моря и стал из красной, желтой и черной глины лепить Солнце и Луну... Таких сказаний на земле великое множество. Но обязательным условием их возникновения является полная фактическая беспомощность создателей подобных рассказов. Их наивные претензии на творческое всемогущество напоминают поистине детское бахвальство, где самоуверенность предчувствия будущей силы граничит с лукавой хитростью обманщика, еще не знающего горечи разоблачения.

Когда же в руках человека оказывалась хоть небольшая реальная возможность действительного творчества, когда он учился на самом деле что-то создавать, он сразу же брал в соавторы иные силы, добровольно отступал на второй план. В этом смысле мужицкое «с божьей помощью» мало чем отличается от царственного «милостью божией». Словно бы пряча от самого себя главное свое достояние, словно опасаясь некоей злой, космической воли, могущей похитить у него творческую способность, человек окружал себя суевериями, фантазиями, смиренно и лицемерно преклонял колени перед им же самим созданными фетишами, лишь бы скрыть от себя и других человеческое творящее начало. Тысячелетиями простиралось над ним великое табу.

Этот, казалось бы, непостижимый, хотя и имевший, конечно, вполне объективные исторические причины, запрет обретал то религиозные, то философские, то социальные формы. Он нашел своеобразное оправдание в целостном, каноническом мировоззрении античности, когда мир не требовал изменений, будучи лишь прекрасной ареной жизни людей и забав небожителей. «Теоретический покой есть главный момент в характере греческих богов, как и говорит Аристотель: „То, что лучше всего, не нуждается в действии, ибо оно само есть цель"» 24. Этот запрет приобрел фанатические формы в эпоху средневековья, карая огнем и расплавленной смолой любую попытку к соперничеству с всесильным божеством. Его не смогла превозмочь философия нового времени, в наиболее развитых концепциях допускавшая лишь духовное творчество. Перед ним оказались бессильными точные науки, занятые изолированными областями знания и не задумывавшиеся над человеческим смыслом созидания материальных вещей.

Даже в самых универсальных математических и физических теориях человеческое творческое начало не принималось в расчет, и нужно было бы обладать слишком большим желанием, чтобы усмотреть в знаменитом споре Макса Борна с Альбертом Эйнштейном об «играющем в кости боге» намек на творческие потенции человека. Неклассическая наука в этом смысле не отличалась от классической: человек включался в развитие мировых процессов, но не осознавался как самостоятельное творящее начало. Человеческая воля не рассматривалась как созидательная сила природы.

Нокаутирующий удар этому запрету был нанесен одновременно и независимо друг от друга революционной философией марксизма и революционной эстетикой русских демократов. «[...] Часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни (курсив мой. — О. Б.)»25. Искусство было осознано как могучее средство общественного развития 26.

Но если мы вправе задуматься над гносеологическим значением тысячелетнего табу (ведь у природы свои мотивы, и куколка до времени, быть может, и не должна ощущать себя бабочкой), — то, с другой стороны, нельзя не видеть и совершенно конкретных, чисто классовых причин, вследствие которых господствующая идеология неизменно и целенаправленно боролась против любых вариантов идеи активного преобразования уже существующей действительности. Современная дегуманизация буржуазной культуры, несмотря на совершенно уникальные, не имеющие исторических аналогов черты, несомненно, имела своих пророков. И если мы говорили, что эстетическое сознание веками стремилось в различных формах осмыслить человечность, то реальное развитие общественных отношений в системах все растущего классового антагонизма отнюдь не способствовало этому.