И больше ничего.
Народу здесь меньше, нежели в других частях кладбища. И смотря на эти печальные «безбожные» могилы, невольно чуешь тщету человеческих мудрствований здесь, пред лицом смерти.
Насколько красочнее, утешительнее, гениальнее христианский обряд!
А вот даже не доска, а просто что-то вроде гранёного красного кола, вверху вырезаны по граням звёзды.
Под этим унылым памятником спит какой-то младенец.
Чья-то рука пририсовала тут же, под одной из звёзд, крест, и видна надпись карандашом:
— Спи! Ты не виноват… Твои родители св……
Иду дальше. Группа людей сидит и закусывает на могилке; стараюсь рассмотреть — доска или крест? Да, доска, но на неё предупредительно повешена верхняя одежда. Конспирация.
Вот небольшая группа родичей сидит, понурив головы, около доски. А на доске венок и икона Спасителя.
Какая чисто русская трагедия!.. Русского человека нельзя сломать, он только гнётся; он обтекает своим руслом препятствие и смыкает дальше уже за препятствием свои воды, как ни в чём не бывало…
Но из кучки родственников, бредущих мимо с кульками на могилку к своему родственнику, несётся ядовитое:
— Ишь, двух партий держатся!..
Да, две партии… И за ту, и за эту…
А это что? Опять доска без креста. На ней надпись: «Спи, дорогой товарищ! Такова воля Господня!».
А самое главное, что на всех этих немногочисленных красных могилках везде лежит цветная скорлупа яиц, или яички, или накрошен кулич…
Значит и здесь торжествует обряд…
* * *
Покачиваясь, идёт предо мной коренастая фигура мастерового. Очевидно, порядочно хватанул, поминая покойничков.
И в его словах, которые он перемежает с размашистыми жестами, я разбираю:
— Да, вот и пришёл на кладбище! Да, потому, что так полагается!..
И, подумав немного, прибавляет, выпаливает:
— Потому что мы русские люди!
* * *
Вчера на Радонице на Новом кладбище был смотр, смотр православных русских сил; и тот, кто понимает, что нельзя быть безучастным в дни, когда совершаются в своей стране исторические события, — тот поймёт:
— Вчера могильная земля была и по всей Руси прозрачна для русских людей, и многие миллионы смотрели в мёртвые и важные лица миллионов своих предков, учась от их немного властного вида, что нельзя отходить от национальности.
Ведь нация — это союз живых и мёртвых!
И над кладбищем чудесным образом витал дух жизни…
* * *
Вот заключение.
И после этого парада я шёл обратно значительно успокоенный:
— Есть ещё порох в пороховницах!..
Всё выше и твёрже подымается православие, и теперь только дело за священнослужителями, чтобы оказаться на должной высоте!
Время за нас!
Гун-Бао. 1928. 25 апреля.
Борьба за свободного человека
Можно сказать — взасос прочитал эту подлинную книгу[24]. Книга, которая написана не измышлением, а самой жизнью; и впечатление — самое отрадное.
Есть ещё порох в пороховницах! Есть ещё сабля на боку! Есть ещё там, в России, смелые и свободные люди, которые дерзают, несмотря на тяжёлую, кошмарно-давящую обстановку! Есть, следовательно, та толща народных вод, по которой, как плёнка нефти по морю, радужно искрится покров коммунизма, не отвечая своими отливами сути молчаливых глубин.
Книга Бессонова — есть человеческий документ, документ сильного и отважного человека… Бессонов глубоко скорбит об отсутствии на своей родине маломальского порядка, при котором возможно было бы жить, но он скорбит скромно, как человек, не привыкший суесловно политически бросаться словом «родина» по всякому поводу, удобному и неудобному.
26 тюрем прошёл этот человек, этот офицер, только за то, что он был офицером, за то, что он провёл великую войну в рядах русской кавалерии; двадцать шесть тюрем прошёл он и, рассказывая об этом, не представил этого в преувеличенном виде своих «страданий». Ясно и просто смотрит он жизни в глаза. Как только эта жизнь немного отпустит, немедленно сам хватает её за глотку мёртвой хваткой.
Контрреволюционер он? Нет, нельзя и этого сказать. В нём нет следа какой-нибудь организованности, заговорщицкого настроения. Он просто один из советской толпы, живой и подлинной, он — любящий эту толпу, пронизавший её в самых низах и верхах; он свидетель того, как живут в России не коммунистические манекены, а просто-напросто — живые люди.
