Таково значение этих «гарантий».
* * *
Автор попадает в вологодскую тюрьму. И называет её так:
«Тюрьма-санаторий…».
Здесь он сидит с «блатом» и «шпаной», с их водителями Федькой Глотом и Васькой Коровой, которые держат себя так независимо, что на полу камеры жгли табуретки и варили на этих кострах чай…
Жилось, в общем, хорошо. Потом повезли в Архангельск на суд и там оправдали.
Бессонов в Петербурге и занимается… налётами… — «Откинув закон Бога, большевики установили свой… Я утверждаю, что в Совроссии нет никого, кто не преступал бы его… И я принял вызов. Стал вне закона».
И он, вместе с другими такими же безродными сынами России, ограбил какого-то казначея…
И в жизни его на этих новых путях начинается новая глава — загулы…
Как-то попал наш автор к Пивато на Морской со знакомой женщиной. В кармане было у него двадцать золотых монет, попал Дулькевич, гитарист, а там Нина Дулькевич, Масальские, и пошло, и пошло…
«Начали с хоровых… Перешли на сольные… Копнули старину… Ахнули плясовые… Опять сольные… Вино… Чарка… Ходу!.. И ходу!..
Всё забыто… И тюрьмы, и ГПУ… И вся соввласть…
Всё шло ребром… Вот она, жизнь… Вот подъём…»
А потом ссылка в Тобольск, побег в Петербург — жизнь среди и «блатных, и проституток»… Арест. Соловки. Попов остров.
* * *
И там, на Соловках, идёт анализ самого себя, своих действий, переживаний… Практический сценарий по Достоевскому…
Решение одно. Надо бежать.
И четыре человека, посланные на работу в лес, отнимают у двух конвоиров винтовки и бегут…
Бегут в сторону Финляндии, до которой 350 вёрст…
В одном месте, когда награбленные у железнодорожников припасы беглецов пришли к концу, Бессонов наткнулся на какое-то карельское становище, где, невдалеке от избушки, он нашёл сухой хлеб и пшённую крупу…
«Помню, >— пишет он, — как часа через два, в одном белье, сытый, с цигаркой в зубах, я лежал в жарко натопленной избушке и чувствовал себя счастливым человеком… Я жил… Я чувствовал жизнь…
В открытую дверь светило солнце…
Я был свободен… Был близок к природе… Имел хлеб и кров. Я был счастлив…
Никакая самая утончённая еда, никакие самые комфортабельные условия не дадут тех переживаний, которые получает голодный и усталый человек, когда у него есть кусок чёрного хлеба и крыша над головой…
Все свободы всех стран — ничто перед свободой человека, для которого один закон — Бог и совесть…
— Слава Богу за то, что он дал мне это пережить!..»
Через несколько дней они были в Финляндии.
Спасены.
* * *
Никакая проповедь нации, никакая работа в сторону восстановления русской нации не будет иметь успеха до той поры, покамест в самой толще народной не будут отмечены, зафиксированы в массовом числе переживания, подобные отмеченным Бессоновым… До тех пор, пока простые библейские основы жизни — Бог, хлеб, кров — не будут осияны таким светом своей привлекательности, каким они сияют для него нынче…
И эти основы гораздо крепче, устойчивее, нужнее, нежели какие бы то ни было догмы или доктрины, потому что они (основы) первичны и исконны…
Здесь, на осознании их, в этом страшном опыте начинают опознаваться первые начала права, государства, взаимных обязанностей и т. д., всего того, что в догматах культурного человека — вроде «правовых гарантий», находится уже в отвлечённом и несколько опустошённом виде.
Великий Макиавелли говорит, что принципы государственной свободы заключаются в личной безопасности, неприкосновенности жилища и в спокойствии за честь жён, сестёр и дочерей. «Но, — прибавляет меланхолически великий мыслитель, — никто не чувствует себя благодарным за то, когда он всё это имеет…»
Испытание, подобное бессоновскому, заставляет его быть благодарным за то, что это он, наконец, получил. А это самое главное.
А подобных Бессонову — тысячи, десятки тысяч. Он только выступил с книгой, другие же этого не делают.
Но так или иначе, в русском народе есть смелые, в одиночку идущие предприимчивые люди, в которых растёт сознание, что дальше оставаться под этим гнётом, нависшим сейчас над Россией, — немыслимо.
Вот в чём значение этого человеческого документа.
