– Хорошо. – Филипп прокашливается. – Генри, Алекс. Съемка прошла отлично?
Генри моргает, явно пораженный вопросом брата. У Алекса хватает навыков дипломатии, чтобы сдержать язык за зубами.
– Ага, – отвечает Генри. – Эм… да, все прошло хорошо. Было немного неловко, понимаешь, сидеть там целую вечность.
– О, я помню, – подхватывает Филипп, – когда мы с Маззи впервые фотографировались вместе, у меня выскочила ужасная сыпь на заднице из-за одного дурацкого пранка с ядом сумаха, который разыграл со мной на той неделе один из моих друзей. Я едва мог усидеть на месте, чтобы не разорвать на себе трусы прямо посреди Букингема, не говоря уже о том, чтобы хорошо получиться на фото. Я думал, она убьет меня. Надеюсь, ваши снимки окажутся гораздо лучше.
Он немного неловко хихикает, явно пытаясь подружиться. Алекс чешет переносицу.
– Что ж, в любом случае удачи, Би.
Филипп уходит, сунув руки в карманы, и все трое следят за его удаляющейся спиной, пока она не исчезает за высокими кустами.
Би вздыхает.
– Думаешь, я должна была позволить ему разобраться с каллен скинком вместо меня?
– Еще рано, – отвечает Генри. – Дай ему полгода. Он этого еще не заслужил.
Синий или серый? Серый или синий?
Алекс никогда в жизни так не разрывался между двумя пиджаками, выглядящими одинаково безобидно.
– Это глупо, – произносит Нора. – Они оба скучные.
– Может, ты просто поможешь мне выбрать? – спрашивает у нее Алекс. Держа по вешалке в каждой руке, он старается не обращать внимания на ее оценивающий взгляд с того места на комоде, где она сидит. Фотографии со дня выборов, итоги которых должны появиться завтра вечером, вне зависимости от того, победят они или проиграют, будут преследовать его всю оставшуюся жизнь.
– Алекс, серьезно. Мне оба они не нравятся. Тебе нужно что-то, сражающее наповал. Это может быть твоя чертова лебединая песня.
– Ладно, давай не будем…
– Да, конечно, ты прав, если прогнозы верны, то у нас все в порядке, – говорит Нора, спрыгивая вниз. – Итак, не хочешь обсудить, почему именно в этот момент своей карьеры ты так упорно ввязываешься в эту модную авантюру?
– Нет, – отвечает Алекс и машет перед ней вешалками. – Синий или серый?
– Ну и ладно. – Нора игнорирует его. – Тогда я это скажу. Ты нервничаешь.
Алекс закатывает глаза.
– Конечно, я нервничаю, Нора. Это выборы на пост президента. А президент – моя мать.
– Еще разок.
Она меряет его тем самым взглядом. Взглядом, говорящим: «Я уже проанализировала всю информацию о том, какая каша у тебя в голове». Алекс со свистом выдыхает.
– Ладно, – сдается он. – Ладно, да, я нервничаю из-за возвращения в Техас.
Он бросает оба пиджака на кровать. Вот дерьмо.
– Я всегда чувствовал, что лишь на словах я был сыном Техаса, понимаешь. – Алекс расхаживает по комнате, почесывая затылок. – Вся эта наполовину мексиканская и демократическая хрень. Огромная часть жителей недолюбливала меня и не хотела, чтобы я их представлял. А теперь все это… Моя ориентация. Мой парень. Гомосексуальный скандал с принцем Европы. Я больше не уверен.
Он любит Техас, и он верит в Техас. Но он не знает, любит ли его по-прежнему Техас.
Алекс шагает до противоположного конца комнаты, а Нора наблюдает за ним, склонив голову.
– Так ты… боишься надевать что-то слишком яркое в свою первую после признания ориентации поездку домой из-за изнеженных чувств гетеросексуальных техасцев?
– В основном да.
Сейчас она смотрит на него скорее как на целый набор из очень сложных проблем.
– Ты вообще смотрел результаты опросов в Техасе с сентября?
Алекс сглатывает.
– Нет. Я… эм, – он трет рукой лицо, – подумал, что это… заставит меня переживать? То есть я все время собираюсь взглянуть на цифры, но затем просто… отступаю.
Лицо Норы смягчается, но она пока не подходит ближе, чтобы дать ему пространство.
– Алекс. Ты мог спросить меня об этом. Цифры… вовсе не плохи.
Он прикусывает губу.
– Правда?
– Алекс, наши данные из Техаса по тебе нисколько не сдвинулись с сентября. Даже напротив, их симпатия к тебе возросла. И многие неопределившиеся сейчас разозлены на то, что Ричардс так поступил с парнем из Техаса. Все и правда в порядке.
