Наступил вечер, а жена все не возвращалась. Огни уличных фонарей затмили последние проблески дневного света, и прохожих становилось все меньше. Я зашел в «Мечту» — из этого маленького кафе превосходно просматривался весь перекресток — и уселся за столик у самой витрины, чтобы уж наверняка не пропустить Рене.
Вообще-то «Мечта», где собираются пропахшие потом работяги и где принято чокаться с хозяином, внушает мне некоторую брезгливость. Но, случайно познакомившись кое с кем из местной богемы, я иногда наведываюсь с ними в это заведение пропустить у стойки стаканчик. Удовольствие не ахти какое, зато при случае я хвастаю перед друзьями, давая им понять, что знаком с известными художниками, да и сам достиг достаточно высокого положения, чтобы позволить себе зайти в «Мечту», не опасаясь, что меня примут за коммивояжера или приодевшегося шофера. Летом, когда у нас бывали гости, Рене никогда не упускала возможности показать им с балкона крохотную террасу кафе и, смеясь, сообщить: «Вон там — клуб моего мужа. В этом роскошном заведении его нередко можно увидеть за стойкой рядом с какой-нибудь знаменитостью». Все неизменно покатывались со смеху, как будто в том, что я посещал «Мечту», было что-то нелепое и забавное. И я смеялся вместе с ними.
Удобного места за столиком не оказалось, и я подошел к стойке. Рядом со мною Жубер, скульптор с улицы Жирардона, беседовал с одним из жильцов нашего дома, неким Гарнье. Их разговор я слушал краем уха — все мое внимание было приковано к улице, где вот-вот должна была появиться Рене. Болтая, мои соседи тоже посматривали на тротуар и заметили нашу служанку в белом переднике. Она шла домой с бумажным свертком — должно быть, несла окорок или тертый сыр.
— Глянь-ка, — сказал Жубер, — вон пошла служанка Серюзье. Кстати, что поделывает этот бедняга Серюзье?
— Вовсе он не бедняга, — возразил Гарнье. — Нашел кого жалеть!
— Да я и не жалею, просто он какой-то пришибленный.
Однако в голосе скульптора явственно слышалось сострадание. На сей раз Гарнье возражать не стал, хотя и не поддержал собеседника. Этот тщедушный человечек с очень выразительными живыми глазами — мой сосед по этажу, но видимся мы не часто: он театральный режиссер, и его обычно не бывает дома с шести вечера до двенадцати ночи. Он всегда был мне симпатичен, я считаю его честным малым. Похоже, замечание Жубера не показалось ему спорным, и это уязвило меня в самое сердце.
Наконец я увидел автомобиль дядюшки Антонена: он развернулся на площади и затормозил у нашего подъезда. Я тотчас вышел из кафе, в замешательстве от услышанного нечаянно прихватив с собой газету Жубера, которую тот положил на стойку. Теперь она мне пригодилась. Обычно появление дядиной машины причиняло нам с Рене одну досаду, но сейчас я смотрел на нее с огромным удовольствием. Укрывшись за газетой Жубера, я умиленно улыбался. У дядюшки Антонена, родного дяди моей жены, разводившего в Шату свиней, была мания собирать автомобили из разнокалиберных деталей, приобретенных у торговцев металлическим хламом. Он хвастался, что менее чем за полторы тысячи франков становится обладателем собранной своими руками автомашины, «мощной, экономичной, изящной и кое в чем даже превосходящей некоторые новые серийные модели». Дядюшка Антонен был милейшим человеком и очень нас любил, но Рене сторонилась его из-за его колымаг, которые, по ее мнению, компрометировали нас в глазах соседей. Рене всегда отличалась четким представлением о социальной иерархии и в особенности о той ее ступеньке, которую занимала наша семья. С похвальным в общем-то благоразумием она полагала, что уклад нашей жизни должен соответствовать моему заработку, и все покупки, вплоть до мяса для жаркого или резинок для моих носков, делала с оглядкой на то, что принято у людей одного с нами круга. Например, она не разрешала мне покупать автомобиль, потому что машина в четырнадцать лошадиных сил была нам не по средствам, а ездить в менее респектабельном экипаже она считала зазорным. Таким людям, как Гарнье или скульптор Жубер, подобные соображения могут показаться мелочными, смехотворными и даже заслуживающими презрения, но я и по сей день склонен думать, что тут они не правы. Такие вот заботы и придают нашему существованию терпкий привкус, вносят остроту в нашу повседневность — благодаря этому мы, верно, и тешим себя на смертном одре уверенностью, что жизнь прожита не зря. Не подозревая о том, что его племянница может стыдиться ездить в автомобиле мощностью менее четырнадцати лошадиных сил, дядюшка Антонен звонил нам чуть ли не каждую неделю, простодушно предлагая объехать всех родственников на очередном детище его изобретательского таланта. Хочешь не хочешь, а раз в год приходилось соглашаться. Бедняжка Рене! Все драндулеты, рожденные комическим гением американского кинематографа, меркли перед творениями дядюшки Антонена. В действительности машина у него была всегда одна и та же, просто он то и дело вносил в нее усовершенствования, с гордостью заявляя, что она меняется быстрее трехмесячного кабанчика. Причина смехотворности его успехов заключалась в разительном несоответствии между грандиозностью замыслов и убогостью средств для их осуществления. Когда дядя приезжал к нам, вокруг его машины вмиг собиралась толпа, и это больно ранило Рене. Пытаясь хоть как-то спасти положение, она через консьержку пустила по дому и окрестностям слух о том, что владелец диковинного автомобиля — человек очень богатый, но, как все старые холостяки, с причудами и с артистической жилкой.
