— Младенец сей не нашего народу, он иноверец! — ввязался Колька Шпора.
— Изыди! — немедленно рявкнул Провоторов. — Иди вон, выпей пока за мой счёт хоть рому. Не понимаешь ничего, вор, в христианской вере, так жди, пока умные люди решение решат! Иди, чего сидишь? Боишься, что сопру у тебя чего?
Колька Шпора поднялся из-за стола, вышел в залу и присел на скамью у стойки. Но повернулся от стойки и глядел на затылки людей, оставшихся в «светлом углу». Затылки купца Провоторова и чужого здесь петербургского человека хорошо виднелись из-за перегородки. Целовальник, пряча довольство в широченную бороду, поставил перед Колькой бутылку рома и стакан.
— Вопрос-то в чём, ваше степенство Илья Никифорыч? — осведомился Егоров.
— А в том вопрос, что инородцы залили золотом своего, видать помершего от болезни, прынца али цесаревича. Не знаю я ихних званий. Простого младенца бы завернули в кусок кожи, подвесили на дерево и шабаш. А мне золото нужно. Позарез! Но не сдирать же теперь золото с костей невинной души, а? Или можно содрать? Вот в чём вопрос!
— На вопрос сей я вам, Илья Никифорыч, отвечу по совести и в пределах нашего христианского учения. Только сначала давайте решим по письму к вам обо мне Петра Андреевича. Он просит, чтобы вы взяли меня к себе хоть приказчиком, для более широкой моей практики в торговом деле. А потом бы отправили меня в Америку, тоже для получения более совершенного торгового образования. Ежели эту просьбу Петра Андреевича примете, так я уж вам постараюсь. Я вам любую задачу разрешу — хоть по закону нашему, хоть помимо его. Так как?
Глаза у купчины Провоторова сделались сразу волчьими. И даже слёзы в них пропали. Он мотнул головой, развернул письмо Словцова и стал читать. Читал долго. Колька Шпора до того обнаглел, что с бутылкой рома в одной руке да с оловянным стаканом в другой подошёл к загородке и оперся о притолоку проёма в «светлый угол».
За окнами трактира ирбитская ярмарка медленно наливалась праздником первого дня открытия. Уже горланили где-то в ситцевом ряду похабную песню, мимо трактира скакали конники, собираясь на «пробежное поле» для показа своих коней, кто-то упрямо рвался в главный трактир и пьяно материл купца Провоторова. Того пьяного матерщинника били, били купцовы охранники, а он никак не хотел угомониться.
Наконец, Провоторов письмо прочитал, сложил, сунул в свою лиловую жилетку, поморщился на скелетик младенца, сказал:
— Ну, просьбу Петра Андреевича, конечно, уважу. Однако ведь за обучение платят, столичный ты купец! Так?
— О плате столкуемся, раз ты согласный на моё учение, — торопливее, чем надо, ответил Егоров. — Давай теперь с этим казусом покончим, потом окончательно сговоримся со мной!
— Шпора! — проорал Провоторов. — Подь к нам!
— А вот он я! — откликнулся Колька Шпора, выходя из-за столба «светлого угла» и садясь на свое место. При этом он успел, незаметно от купчины, показать Егорову свой нож.
Егоров шевельнул скулами, наклонился над столом и кивнул вору глянуть вниз. Тот заглянул под стол. Ему в лоб глядело дуло армейского пистоля.
— Не хвались, вор, идучи на рать, — весело сказал русскую присказку Егоров. — Хвались, идучи с рати!
— Ну, чего мне при хозяине этого... золотого идолища посоветуешь? — Провоторов насторожился, кажись, чего-то понял в плохом настроении за столом. — Давай своё решение, купец столичный! И покончим!
— А решение твоё такое. — Егоров подмигнул ошарашенному Кольке. — Пусть завернёт скелетик в кожаный кошель да взвешивает так, прямо в кошле.
— Безмен татарский сюда! — проорал купчина.
Целовальник повесил на столб старинные рычажные весы с одной чашкой и стоял тут же, держа в подоле фартука круглые прорезные с боку гирьки разного весу.
Кошель кожаный со скелетиком младенца, залитым в золото, вытянул аж на двадцать с половиной фунтов.
— Так! — протянул Егоров. — Будем считать, что сам кошель весит фунт да кости... детские — ещё два фунта. Итого чистого золота здесь на шестнадцать с половиной фунтов!
— Да я тебе сейчас... — вскочил со скамьи Колька Шпора.
— Сиди тихо, балбес, — военным приказным голосом проскрипел Егоров. — У сибирского губернатора есть закон, который запрещает грабить иноверцев и оскорблять их чувства веры. За то каторга бессрочная!
