— Хватит! — Степан Иванович оттолкнул врача-пирата. — Иди теперь домой, глядеть тебе тут не на что!
Лямбро-Кацциони получил за лечение десять серебряных рублей, собрал свои тряпочки да скляночки и вышел не кланяясь... А места по бокам от Шешковского заняли теперь два самых известных на Москве сыскальных дьяка-тиуна, Чередин и Агапыч. Подручный палача запер за врачом дверь.
— Ты, братец, сходи к монахам да принеси от них штофчик да ковшик, — велел Агапычу Степан Иванович.
Агапыч сразу заулыбался, побежал влево, по длинному коридору, туда, где скрывались тайные камеры неведомых миру преступников.
Сыскарь Чередин между тем подошёл к узкой железной двери, что прикрывала в углу огромного подземелья узкий же каменный мешок. Дверь блестела в свете факелов от инея, эта стена пытошной давно охолодела, и туда преступников уже не совали. Под свои нужды приспособили сыскари узкую да тесную камеру, навроде ледника. Хорошо-с! Чередин узкую дверь открыл, вынул из ниши миску холодца, да горшок с тёртым хреном, да бутылочку с хлебным уксусом. В таких нишах-гробах, туда — дальше, влево по коридору, содержались в стоячем положении пытуемые. Там пока гуляло некоторое тепло.
Чередин даже перекинул через руку полотенце, изобразил из себя лакея и поднёс добытое в шкафу на стол Шешковского. Степан Иванович тут же улыбнулся на лакейский вид страшного для арестантов Чередина.
Всё! Ожил дорогой наш Степан Иванович! Уйдёт он туда, откуда не вертаются, придёт новый. А новый сразу отставит писарчуков Чередина и Агапыча. Но палача, ката Василиска, новый начальник оставит. Нынче в империи палача сыскать трудно. Легче государственного преступника сыскать, чем палача.
В общем, гуляем последние счастливые денёчки!
Ковшичек водки Агапыч поднёс кату Василиску, он выпил, заел из мисочки холодцом с хреном, да ждал теперь, пока Степан Иванович сам водочки употребит. Лежащий на каменном полу преступник, связанный «козлом», подлым татарским приёмом, когда пятки стучали об голову, промычал, что тоже бы выпил водки.
Кат Василиск пнул его по хребту. Но Степан Иванович распорядился:
— Дать!
Семёну Провычу, камердинеру фаворита императрицы, конечно, тут же поднесли водки — половину ковша.
Шешковский строго поглядел, как камердинер пьёт, потом совершенно стал ласковый видом. Водка преступнику за пять мигов перед дыбой — верная радость допросчику. Ибо водка при этом деле не лекарство, а тоже как бы кнутовище от бича. Помогает говорить.
Степан Иванович тут же употребил стаканчик водки, хорошо прожевал упругий, острый от уксуса холодец. Ему на плечи накинули тёплый халат, и он скомандовал:
— Начинай!
Подручные палача, которым ради злости водки не подали, махом подвесили Семёна Провыча Малозёмова на дыбу. Он провис на жилистых руках, связанных сзади, но не верно провис. Кат Василиск толкнул его в голову и тут же нажал меж лопаток. Камергер фаворита Зубова хрустнул костями позвоночника и заорал от боли. Руки вывернулись в плечевых суставах, боль от того такая, что мочи терпеть нету!
— Не так, милай, ты орёшь! — поморщился Шешковский. — Притворно ты орёшь. Василиск, милай, опусти гада на угли!
Кат отмахнул подручным. Те слегка прокрутили ворот, на который крутилось вервие дыбы. Обнажённой промежностью камергер Малозёмов чуть не коснулся углей, дающих непереносимый жар. И опять заорал.
— Ведь снова не так орёт! — удивился Шешковский. — Давай круче!
Кат Василиск дал круче. На калёные угли попала нижняя часть тела камердинера. И сразу сладко завоняло палёной плотью человека. Вопль, что раздался под сводами подвала, теперь Шешковскому понравился:
— Вот и молодец! А скажи ты мне, Семён Провыч, куда угнал твой племянник, Серафим Малозёмов, тайный возок с тайной государевой почтой да с ея императорского величества подарками на сто тридцать тысяч рублей? А? Громче ори!
Пытуемый проорал:
— Того не ведаю!
Шешковский поплотнее укутался в халат, сунул ноги в обрезки валенок, приказал Чередину:
— Мне ещё водочки налей, а остальным водку подождать и продолжать государеву пытошную работу!
