Костер покрылся пеплом. То в одном месте, то в другом жар просверливал в нем дырочки, и пепел, освещенный светом угольков, вспархивал сиреневыми хлопьями.
Он разгреб центр костра, положил туда сырой картошки, пошел берегом за дровами. Притащил охапку сушняка, березовый чурбак, обломок доски и побежал за корчем[23], похожим на рогатулю. В половодье корч занесло на ивовый куст, он пропорол его и с тех пор лежал на нем, иссушиваемый зноем. Ухватился за рогатулю, разорвал крепкие, как жилы, стебли вьюна и выдрал корч из куста.
В нескольких шагах от себя он заметил в траве огонек. Огонек светился нежно, тепло, выделяя из темноты одутловатый лист купены, вафельно-зеленую клубнику, цветок сусака, топырящегося кисточкой розовых тычинок.
— Натка, иди-ка сюда, — шепотом позвал Андрюша.
— Что случилось?
— Смотри, зеленый фонарик.
Она посмотрела. Изумрудом лучился и траве светлячок.
Чтобы продлить состояние таинственности, Натка промолчала в начала убеждать себя в том, что никакой это не светлячок, а действительно фонарик, оставленный неизвестным человеком.
— Откуда бы ему взяться?
— Сам не соображу. Может, подходить опасно? Взорвется еще. Ты отойди на всякий случай к воде, я осторожненько подползу и веткой потрогаю.
— Не согласна. Думаешь, если я девчонка, так не могу жизнью рисковать?
— У матери с отцом ты единственная. В случае чего они без детей останутся. Нас у матери трое..
— Это-то правильно. Но мне интересно. И если уважаешь меня, то именно ты отойдешь к воде.
— Я тебя уважаю. Всех, девчонок так не уважаю, как тебя, и все же…
— Хорошо, действуй.
Улыбаясь, Андрюша пошел к реке. Натка шмыгнула под кустами, поползла по траве. Время от времени она зажимала ладошкой рот и, смеясь, перекатывалась с боку на бок.
Пахнуло мятным дурманом купены. Натка сорвала лопушок, взяла им светлячка. На ее зов прибежал Андрюша, зажег спичку. На листе ворочался червячок, белесый, складчатый, с зеленой светящейся крапинкой на голове.
Андрюша положил светлячка в коробок, предусмотрительно вынув оттуда спички: как бы не вспыхнули.
Натка взяла коробок, скрылась за тальником. В следующий миг она выбежала из-за тальника, крича:
— С дороги! Такси!
У маленького огонька было явное сходство с огоньком такси, Андрюша торопливо отступил к ветле и, засунув руки в карманы, стоял, словно на самом деле пережидал, когда проскочит машина.
Он похвалил Натку: здорово придумала настает такси! И посетовал на то, что не мог захватить с собой карманный фонарик, а то вставил бы светлячка вместо лампочки, и он, наверно, ярче светил бы сквозь увеличительное стекло.
У Андрюши не было карманного фонарика, однако он не сдержался, чтобы не сказать того, что сказал. Врать он не любил. Получалось помимо воли. Наверно, позавидовал тому, что Натка ловко изобразила такси? Язык взял и сболтнул. Язык, он иногда такое вытворит: ахнешь от неожиданности.
Он выкатил из золы картофелину, попробовал на ощупь. Обжегся: поджаристая шкурка проломилась.
— Нат, поспела. Возьми. А рассыпучая! Пропеклась и подгорела, как поросячья нога.
Пока доставал из золы остальные картофелины и ломал хворост, Натка намазала маслом ржаной ломоть.
— Куда столько намазала? Капиталист я, что ли, такой жирный хлеб есть?
— Разговорчики. Знай ешь. Лицо будет румяное.
— Без румян обойдусь. Они девчонкам позарез.
— Знаешь, — строго сказала Натка, — я не думала, что ты о девчонках низкого мнения.
— Уж и нельзя высказаться о вас.
— Критика и клевета — разные вещи.
— Понятия.
— Верно, понятия.
— Они легко подтасовываются.
— Оскорбитель.
— Я не про тебя. Вообще…
Андрюша взял «капиталистический» ломоть, крупно откусил от него. Натка заскучала. Она сидела на корточках, отвернувшись от костра и вертя в зубах талинку. Наверно, захотела спать и не знает, что делать: подушка у них одна, одеяло одно. Не ляжешь ведь на одну подушку и под одно одеяло.
Он положил возле нее одеяло и подушку.
— Укладывайся. Я у огня посплю.
Уходя в темноту, почувствовал себя одиноким, и ему стало обидно, что для Натки дороже спать, чем коротать ночь в разговорах.
«Закурить бы, — подумал он. — Жаль — папирос нету, да я не умею».
