— А вы, Наполеон, ладите с вышестоящими?
— Они выше по чину, не более того.
— И как у вас идут дела?
— Да никак. Я могу стать кем угодно — китайцем, турком, готтентотом. Захочу отправиться в Турцию или Китай — что ж, значит, именно там мы с успехом потесним силы англичан.
Снаружи раздалась ружейная пальба. Но коль скоро она тут же затихла, сотрапезники молча принялись за свой завтрак, который, однако, был вскоре прерван: они услышали на лестнице чьи-то торопливые шаги. Кто-то опрометью взбежал на третий этаж и застучал в дверь.
— Открыть? — шепнула перепуганная бонна Мариэтта.
— Да, — обронила мадам Пермон.
— Те, кто опасен, не стучатся, — заметил Буонапарте. — Они открывают двери ударом ноги.
Мариэтта открыла, и перед ними предстал Жюно, покрасневший от бега, в развязавшемся галстуке:
— Бунт!
Дав мадам Пермон совет хорошенько забаррикадироваться в доме, Буонапарте надвинул шляпу на глаза, сунул под мышку трость и вместе с Жюно и аббатом поспешил на улицу. Им не потребовалось долго бродить, чтобы убедиться, что беспорядки начались. Кучка граждан, кипя гневом, обрушила свое возмущение на запертые ставни булочной. Беснующиеся женщины подбадривали криками оборванцев, лупивших по витрине железными прутьями. Подсаживая друг друга, они добрались до окон второго этажа, высадили ставни, вломились внутрь и вытащили на обозрение толпы человека, отчаянно дрыгающего ногами. «Это булочник!» — завопила одна из женщин. В воздух разом взметнулись сжатые кулаки и каскады брани, вой множества глоток требовал его головы:
— Ты припрятывал муку!
— Да нет же, я вам клянусь, что нет…
— А вот мы сейчас посмотрим!
— Лжец!
— Я ничего не мог, не от меня же зависит…
— Спекулянт! Мы из-за тебя голодаем!
Ставни на первом этаже в конце концов треснули под ударами, и в магазин хлынула орава граждан.
— Хоть бы они ничего не нашли, — пробормотал аббат.
— Вы не хотите, чтобы они поели? — спросил Жюно.
— Они же прирежут бедного малого, если найдут мешки с мукой.
— Если они найдут эти мешки, — сказал Буонапарте, — значит, булочник вор и заслужил такой жребий.
Аббат оглянулся на генерала, тот был бледен как полотно.
— Вам плохо, Наполеон?
— Мне? Нет, мне очень хорошо, это Франции плохо.
Буонапарте не выносил толп, которые невозможно обуздать, он презрительно именовал их чернью. В 1792 году он присутствовал при захвате Тюильри, это оставило у него ужасное воспоминание. Спекуляции недвижимостью в ту пору интересовали его куда больше, чем революция: он изыскивал дома, сдающиеся внаем, чтобы снимать их, а затем выгодно сдавать другим нанимателям. В трагический день 10 августа, когда народ взял приступом дворец, ему как зрителю событий посчастливилось занять прекрасное место: он гостил у Фоше, тот приходился родней его товарищу по военному училищу Бурьенну и торговал мебелью на площади Карусель. Происходящее взбесило Буонапарте: если бы ему поручили командовать охраной, этой сволочи никогда бы не прорваться! Он тогда ограничился тем, что спас гвардейца-швейцарца, которого толпа хотела растерзать. Ныне такая же толпа накинулась на булочника. Что он, генерал, мог тут поделать? Военный комитет не доверяет ему, его приятель Баррас за него не вступился, так что теперь он будет смотреть и пальцем не шевельнет. Секции предместий вооружаются — Жюно, по его словам, только что в Пале-Рояле слышал толки об этом. И хорошо, и пускай простонародье, вооружась, выступит против Конвента, пусть они грабят, жгут — Буонапарте останется в стороне. Булочника вытолкнули из окна в толпу голодных, и она обрушилась на него.
— Нам здесь делать нечего, — сказал Буонапарте.
Он взял Жюно за руку, и они быстро двинулись прочь, держась поближе к стенам домов.
— Эй-эй! — взвизгивал не поспевавший за ними аббат Арриги. — Подождите меня!
— Я сыт по горло, насмотрелся. Сцены подобного сорта будут разыгрываться в Париже все чаще и становиться все гаже. Ты был прав, Жюно: это бунт, он назревает.
Аббат догнал их:
— Вы куда?
— К мадам Пермон, — сказал Буонапарте. — Мы не доели вашу пулярку.
Слесарь Дюпертуа ворвался в парк Пале-Рояля во главе сотни рабочих и ремесленников, по большей части бывших якобинцев; на своих шляпах они мелом написали: «Хлеб!» или «Конституция 93-го!», как будто в их власти было воскресить Марата и Робеспьера. Багры, шилья, кухонные ножи, молотки — их рабочий инструмент заменял им оружие. Это вторжение напугало девиц, крутившихся под аркадами, и они разбежались по этажам. Рестораторы запирали свои ворота, лавочники впопыхах покрепче задраивали надежные деревянные ставни. Какой-то торговец домашней птицей малость замешкался — и тотчас почувствовал, как чьи-то руки, схватив за ворот, поднимают его в воздух и швыряют в витрину. Рабочие, орудуя палками, сметали со своего пути торчащие осколки битого стекла, чтобы добраться до кур, которые красовались на витрине, жирные, словно нотабли, меж тем как другие, вытащив из ярмарочного балаганчика пеликана, прикончили его ударами молотка и тотчас же ощипали. Начался полнейший кавардак. Буржуа удирали кто куда под сенью каштанов; девицы наблюдали за представлением, теснясь у всех окон и на каменных балконах домов, окружающих парк.
