Рабочий паровозик, какой применяется на стройках, освещенный по-ночному, проворачивал рычаги и колеса в клубах пара.
Ухватившись за поручни, на ступеньках висели Летягин и Бимбиреков. Они были готовы спрыгнуть — паровоз проходил по поселку мимо конторы управления.
Из окна паровоза высунулся машинист Егорычев.
— Не горюйте, Иван Егорыч. Стихия — дура! — крикнул он.
— Сейчас под колеса брошусь! Тоже психолог… — отозвался Летягин.
— Мы эту дуру стихию обуздаем, — сказал Бимбиреков.
— Успеете до зимы?
— Нынче в горах услышали тебя. Свистишь. Ну, думаем, торопит нас Егорычев, — засмеялся Летягин.
— Будь здоров, Егорычев! — крикнул Бимбиреков.
И оба соскочили на ходу.
Инженеры подошли к щитовому домику, заглянули в открытое окно квартиры Калинушкина. Потом присели на скамейке у крыльца. Закурили. Где-то вдали тренькала балалайка.
— Сидя спит, — сказал Бимбиреков.
— Значит, устал.
— Нет, девчонке тахту уступил.
— Тут ей самое место.
— Практически безусловно… Ишь комфорт развел. Столичный стиль, — осудил Бимбиреков.
— Это политика, — объяснял Летягин, — и неглупая. Знаешь, у людей какие настроения: на чемоданах сидят. А он всем говорит — и рабочим и инженерам: мы сюда явились всерьез и надолго, не разбежимся.
— Злости в тебе не хватает! Что ты его одобряешь?
— А то, что цель свою он знает. Ему надо путь открыть в срок. И устал до дьявола. И очень, видать, одинок.
— Значит, хороший, по-твоему? Договорились.
— Ни хороший и ни плохой. Какой нужен. Иначе бы сюда не послали. И уши знаешь где попортил?
— Знаю! На войне, мост на Днепре восстанавливал. Шлюзовался в кессонах…
Да, тоже в срок… Ладно, идем ругаться.
Застегивая тужурку, непроспавшийся Калинушкин мрачно смотрел на инженеров, пришедших в дом за полночь.
— Прошу простить за позднее посещение, — сказал Летягин.
— В чем дело? — спросил Калинушкин.
— Ваш разговор на пароме — ни в какие ворота…
— Понимаю. Вам Спиридонов разболтал. Послушайте, Иван Егорович, надо уйти от испорченного косогора. И Устинович нам поможет.
Они говорили хоть и сердито, но вполголоса. Услышав фамилию отца, Галя повернула голову.
— Вы же знаете, чего от нас ждут, — говорил Калинушкин. — Нам, строителям, нужны километры готовой трассы, «кубики», миллионы кубометров вынутой породы, земляных работ, двести миллионов освоенной сметы…
— А вы уверены в своей безнаказанности, — заметил Летягин.
— Батарейка сработалась, не слышу.
— Слышите.
— Сроки! — повысил голос Калинушкин. — Спросите любого, что значит нам потерять лето в горах. Вот… — он показал на Галочку, — девчонку спросите!
— Я никогда ничего не теряю, — откликнулась она.
— Умница… — опешив, сказал Калинушкин. Он развернул чертеж на столе. — Это ваш вариант?
— Был когда-то мой, — Летягин грубо перечеркнул его карандашом. — Вы взорвете Чалый Камень, и он преградит путь схода лавин, — властно сказал Летягин.
— Нет, мы пойдем в обход и забудем про этот косогор.
— Зачем, спрашивается? — удивился Бимбиреков.
— Эх вы, друг-товарищ… Затем, чтобы правосудие тоже забыло про вас.
— Вы так не думаете, — сказал Летягин.
— Почему бы это?
— Потому что вы честный инженер и коммунист.
— Бросьте вы эту интер-тре-пацию! Вы тут двенадцать лет колышки расставляете по кустам, а мне правительство отпустило на все про все три года, так не мешайте мне! Кто из нас коммунист? Что вы тут косметику разводите! И помните: памятника вам тут все равно не поставят…
Все трое помолчали.
— Вы все сказали? — спросил Летягин. — Теперь послушайте. Вы человек масштабный, всесильный, у вас миллионные сметы и каждый день на счету. Отлично! А меня вы считаете трущобным чудаком-волосатиком, снежным человеком. И тем не менее идти в обход косогора я не позволю. Неужели вы думаете, я не знаю, что на счету каждый час, что уже снеговые тучи бродят над Джурой? Но я думаю еще и о долгих десятилетиях, когда мы-то с вами уйдем отсюда и подохнем под некролог в «Промышленной газете», а поездам, тысячам поездов кружить через два моста в обход — семь километров лишку, семь километров лишку, семь километров лишку…
