– Многие из нас сочтут, что мы вернулись туда, откуда начали, – сказал Карл.
Он стоял на сцене в Ортуне, у микрофона, которым скоро завладеет Род со своей группой.
– И я имею в виду не первое собрание инвесторов, проведенное здесь, а время, когда я, мой брат и многие собравшиеся здесь сегодня вечером ходили сюда на танцы. После пары рюмок мы обычно начинали драть глотку, бахвалясь, какие великие дела нас ждут. Или спрашивали того, кто громче всех драл глотку на прошлых танцах, как там дела, приступил ли он уже к выполнению великого плана? В одну сторону летели усмешки, а в другую – проклятия и – если парень принимал все близко к сердцу – удары головой.
Зрители в зале рассмеялись.
– Но когда в следующем году кто-нибудь спросит, что там с отелем, которым так хвастались в Усе, мы скажем, что мы его построили. Два раза.
Безумное ликование. Я переступал с ноги на ногу. Горло вялой хваткой сдавила тошнота, по глазам ритмично била головная боль, и у меня ужасно болело в груди – мне казалось, примерно такие ощущения бывают при инфаркте. Но я пытался не думать, пытался не чувствовать. На данный момент у Карла получалось лучше, чем у меня. Надо бы мне это знать. Холодный из нас двоих он. Он как мама. Пассивный соучастник. Холодный.
Он взмахнул руками, словно директор цирка или актер:
– Те из вас, кто чуть ранее был на торжественной церемонии, видели представленные здесь чертежи и знают, каким великолепным станет отель. На сцене должен был присутствовать главный архитектор, моя жена Шеннон Аллейн Опгард. Возможно, она приедет чуть позже, но в данный момент она отдыхает дома – так бывает, когда вынашиваешь не только отель…
На секунду воцарилась тишина. Затем вновь раздались восторженные крики, за которыми последовали аплодисменты и топот.
Терпеть я уже не мог и двинулся к выходу.
– А теперь, друзья, поприветствуйте…
Проложив себе путь к двери, я успел зайти за угол дома, после чего горло переполнилось и на землю передо мной хлынула блевотина. Шла она приступами, вырывалась – как будто, блин, при родах. Когда все наконец прекратилось, я, опустошенный, опустился на колени. Я слышал, как снаружи колокольчик отбивал такт песни, с которой всегда начинали Род и его компашка: «Honky Tonk Women». Упершись лбом в стену дома, я зарыдал. Из меня вытекали сопли, слезы и воняющая рвотой слизь.
– Ого, – раздался за моей спиной чей-то голос. – Неужели кто-то наконец поколотил Роя Опгарда?
– Да хватит, Симон, – зазвучал женский голос, и я почувствовал на своем плече руку. – Рой, все нормально?
Я встал вполоборота. На голову Грета Смитт повязала красную косынку. И выглядела очень даже ничего.
– Да просто самогонка что-то не очень, – сказал я. – А так все хорошо.
К парковке эти двое пошли, крепко обнявшись. Я встал и направился к березовой рощице, ступая по мягкому газону, вязкому, напитавшемуся водой от талого снега. Я продул ноздри, сплюнул и перевел дыхание. Еще холодный вечерний воздух приобрел другой вкус – как обещание, что будет по-другому, по-новому и станет лучше. Мне удалось понять, что именно.
Я встал на пригорке под голым деревом. Взошла луна, волшебным светом освещая озеро Будалсваннет. Через несколько дней пойдет лед. Льдины подхватит течением. Раз трещины появились, значит скоро все исчезнет.
Рядом со мной возникла чья-то фигура.
– Как поступает тундряная куропатка, когда лиса яйца крадет? – Оказалось, Карл.
– Новые откладывает, – ответил я.
– Разве не странно бывает с теми штуками, о которых говорят тебе родители. Пока ты молодой, все это для тебя пустая болтовня. И вдруг однажды ты понимаешь, что они имели в виду.
Я пожал плечами.
– Красиво, а? – спросил он. – Когда весна наконец и до нас добралась.
– Ага.
– Ты обратно когда?
– Обратно?
