– А может, она и звала? – пытались защищаться сторонники рыцарской версии.
– Да Ксанка скорее удавится! – тут же реагировали другие, и первые лишь вздыхали, соглашаясь.
Некоторые предлагали вариант более прозаический, а потому и кажущийся вполне реальным:
– Наверное, она денег предложила. Ему подспорье для матери, а ей в детдом не ходить, в своей квартирке жить да радоваться. Два годочка пролетят, да и разбегутся довольные друг другом.
– Да откуда у Ксанки деньги?
– А и были бы, Мишка не взял бы.
– Может, маманька с папанькой припрятали на черный день, а он и настал.
– Что, Мишка святой, что ли, от бабок отказываться?
– Да точно говорю вам: брак по расчету, ей-богу!
Однако заметно округлившееся и стремительно набирающее объем Ксанкино пузо заставило охочих до болтовни кумушек рассуждать о другом. Теперь центральными темами стали падение нравов и, конечно же, любовь. Какой уж тут брак по расчету, если живот выходит во двор раньше Ксанки.
Сама будущая мать выглядела спокойной и довольной, новоявленная свекровь – Мишкина мать – слегка смущенной неожиданным ходом событий, но принимающей предлагаемые обстоятельства:
– Что уж теперь, раз ребеночек будет? – отвечала она то ли любопытным соседям, то ли самой себе, уже представляя, как станет пеленать маленькую девочку.
Мишка же не выглядел ни спокойным, ни смущенным, ни тем более довольным. Впрочем, недовольным его тоже сложно было назвать. Он выглядел несчастным. Он таким и был: заплутавшим, конечно, не в трех соснах, а в трех женщинах, к каждой из которых испытывал сильное чувство. Мать он жалел и уважал, Дина своими наставлениями приучила его быть хорошим сыном, а хороший сын никак не должен доставлять разочарований, отказываясь от своего ребенка, которого – еще не рожденного – мать и ждала, и (как только это возможно?) любила. Мишка же любил Дину. И от того, что был виноват перед ней, любил еще сильнее. Ходил, как чумной, не понимая, какое из ощущений растет в нем быстрее: жалость к матери, сыновний долг или желание бросить всех и вся ради настоящего, волшебного, полного, – того, чем владела одна только Дина. Он не старался разобраться в себе, но если бы всковырнул нарыв, в момент осознал бы, что самым едким, сжигающим всю его печальную натуру чувством была ненависть к Ксанке, которая своей «неожиданной беременностью» перечеркнула все его радужные планы на будущее.
Мир, конечно, не удивишь детьми, появившимися на свет в результате случайной связи. Мишка не первый и не последний их тех, кому пришлось ответить штампом в паспорте за полученное удовольствие. Вот только сделал он это не из благородства и не потому, что был подавлен мыслями о переживаниях Дины, которые были настолько велики и бескрайни, что рассчитывать на прощение с ее стороны не приходилось. Мишка мог бы подумать о том, что раз уж двоим взрослым людям предстояло лишиться счастья, то хотя бы третий человек – маленький, ни в чем не повинный ребенок – мог бы его обрести в виде полной, хоть и далекой от идеала семьи. Но Мишку такие мысли не посещали, не волновала его Ксанка с ее никчемной беременностью, и не стал бы он по собственной воле исправлять грехи женитьбой. Думал он только о Дине, и если и чувствовал свой грех перед кем-то, то лишь перед ней одной. У нее и замаливать его хотел, ее лишь прощение было важно, и у Мишки не возникало сомнений в том, что рано или поздно сможет он его получить. Слишком хорошо эти дети знали, что происходящее между ними нельзя одним махом стереть из памяти, и Мишка сделал бы все возможное и невозможное, чтобы вырвать ластик из Дининых рук. Сделал бы, если бы только ему позволили, если бы не поймали, не заперли в клетку и не смотрели, ухмыляясь, как он пытается разжать прутья, чтобы в тот момент, когда одной ногой он уже будет чувствовать вкус свободы, снова громко щелкнуть засовом.
– Ксан, ты меня не смеши разговорами о грехе аборта. Тебе в первый раз, что ли?
– А ты свечку держал? – Обида в Ксанке клокотала неподдельная, и Мишка устыдился, придержал коней, буркнул:
– Извини. Только ведь тебе ребенок ни к чему. Что я, не понимаю, что ли?
