Ксанка тоже чувствовала разочарование. Она была полностью уверена в своих силах, ожидала только победы и никак не могла взять в толк, чем же эфемерные, почти воображаемые отношения с худышкой-балериной лучше настоящих, взрослых отношений с такой земной девушкой, нет, даже женщиной, как Ксанка. В том, что Дина Мишку близко не подпускает, она была почти уверена, и не ошиблась в предположениях. Парень по-прежнему был влюблен, и влюбленность эта явно шла ему на пользу, поскольку доказательствами чувств волевая, цельная Дина объявила не хождения по заборам и метание ножей, а хорошие отметки, помощь матери и занятия спортом. И он выправился. Начал ради нее, а потом втянулся, и теперь сам уже испытывал удовольствие и от похвал учителей, и от турниров по борьбе, в которой сразу же начал делать успехи, а главное – от теплой улыбки матери и ее мягкого, приветливого голоса, которым она произносила:
– Проходи, Диночка, проходи, красавица, – когда случалось девочке нагрянуть с очередной инспекцией: сделаны ли уроки, вымыта ли посуда, собирается ли Мишка на тренировку.
Он собирался, и они торопились вместе, один в спортзал, другая в танцкласс. Выбегали из подъезда такие юные, счастливые, беззаботные, что Ксанка, день за днем наблюдая за этой идиллией, понимала, что разрушить ее могут лишь крайние меры. Надо было только дождаться подходящего момента для их применения. И она не торопилась, чувствовала себя опытным охотником, для которого настоящим удовольствием является не поимка добычи, а ее выслеживание. Какой будет эта крайняя мера, девушка решила давно. Развитая не по годам, она впервые отдалась мужчине еще в тринадцать лет. До мужчины, конечно, мальчик из старшего отряда пионерлагеря никак не дотягивал, а вот старший вожатый, а потом и сосед по лестничной клетке – аспирант и маменькин сынок, решающий Ксанке задачи по математике, вполне соответствовали этому названию. Смекалистая девочка быстро поняла, что за пять-десять минут ее терпения мужчины способны многое отдать. Их сладострастные взгляды, потные тела, дрожащие руки и вопросы о том, когда она снова придет, заставили ее поверить, что любого представителя противоположного пола можно заманить в свои сети плотскими утехами.
Нет, сначала Ксана нисколько не сомневалась в успехе предприятия. Все складывалось как нельзя лучше. Мишка повздорил со своей балериной. И не так, как обычно: утром поругались, а вечером снова за ручку держатся, а по-настоящему: не разговаривали уже неделю, друг на друга не смотрели, а если и случалось идти в одном направлении, то шли они по противоположным сторонам улицы. «Сейчас или никогда», – решила Ксанка и привела давно задуманный и выстраданный план в действие. Чинить «сломанный» замок в ее комнате Мишка поплелся без особой охоты, но и без всякой задней мысли. Это девочку не угнетало. Ей необходимо было доставить кавалера в квартиру, а дальше… И она победила: Мишка не устоял и сделал то, что от него ожидали. Вот только победительницей Ксанка себя не чувствовала. Потому что прекрасно понимала, что вряд ли когда-нибудь по собственной воле посмотрит он на нее сладострастным взглядом и поинтересуется, когда они снова встретятся. Однако не таким она была человеком, чтобы думать о чьей-либо еще воле, кроме своей собственной. Ее планы потерпели фиаско, но не рухнули. Просто необходимо сделать выводы и внести коррективы. В конечном итоге она все равно добьется своего. Как? Она пока не знала, но Ксанка была терпеливым охотником.
– Ксан, может, в Серебряный Бор махнем? Жара-то какая. И Костик ножки помочит, – Верочка, наконец, обозначила цель визита.
– Давай. Я мигом. – Ксанка засуетилась, юркнула в комнату, отыскала в ворохе мятых вещей купальник, скинула сарафан, но не стала одеваться сразу: застыла в бесстыдной наготе перед зеркалом, любуясь своей ладной, налитой фигурой, прислушалась к собственным мыслям и с удовольствием, смакуя, повторила вслух одну, самую главную:
– Пожалеешь ты, Мишенька. Ох, пожалеешь.
Вера Петровна Сизова была человеком уважаемым – известным врачом и отличным профессионалом, поэтому к очередям в свой кабинет давно привыкла. Обычно, идя по коридору, она смотрела на череду угрюмых лиц и опущенных плеч и ощущала вовсе не сочувствие или жалость, а прилив сил и ни с чем несравнимое удовольствие от сознания собственной значимости. Она прекрасно знала, что после визита к ней плечи расправятся, лица разгладятся, а в потухших глазах вновь появятся искры надежды. Встречались среди больных, к счастью нечасто, и такие, при виде которых у самой Веры потухал взгляд и горбилась спина. Лица этих людей выражали самодовольство, а глаза – нахальные и презрительные, казалось, посылали вызов: «Ну-ну, врачиха! Так вот ты какая? Посмотрим, справишься или нет? Учти, я крепкий орешек». Она считывала все это и испытывала приступ вселенской тоски и раздражения. Ведь она приходила на работу спасать и помогать, а не раскалывать, искать подход, увещевать и доказывать. Врач с огромным опытом, Вера прекрасно знала, что помочь сможет только тем, кому уже не нужны никакие доказательства и увещевания, тем, кто сам давно все понял и принял решение, а тем, кого подгоняет любопытство, в ее кабинете делать было нечего. Но они записывались на прием, сидели в очереди, и отказать им хотя бы в разговоре она не имела права. Поэтому и огорчалась, и раздражалась, и расстраивалась: никчемные разговоры отнимали время и силы, и так жалко было растрачивать их впустую, в то время как за дверью ожидал еще десяток людей, которым действительно необходима помощь врача.
