Она вышла, встала на пуанты и поплыла. И пока ее лебедь умирал под бессмертную музыку Сен-Санса, публика просыпалась и оживала. Дина не чувствовала затаенного дыхания зала. В тот день она танцевала только для двоих на всем белом свете. В первую очередь для себя, потому что снова на первом плане, потому что опять сольная партия, потому что после бесконечных двухнедельных репетиций в холодном мрачном подвале, куда Марк по договоренности с ЖЭКом привинтил станок, потому что она хотела, она заслужила, она могла… И еще она танцевала для него – для того, кто сидел в центре третьего ряда, на самом хорошем месте, откуда уже не требовалось задирать голову, а можно было наблюдать за каждым ее движением, каждым жестом. И он наблюдал, смотрел восхищенно, и она хоть и не способна была видеть этого восхищения из-за света рампы, ощущала его, и только ради него, ради этих влюбленных глаз, ради его умиления и восторга она умирала на сцене.
И были аплодисменты, и был триумф, и было счастье и от рукоплесканий, и от оваций, и, самое главное, от скромного букетика маленьких белых кустовых роз, который он купил вместо масла или сыра.
– Это только начало, – гордо заявил ей Марк за кулисами.
– Это только начало, – поддержал его даритель букета, крепко прижимая к себе жену.
– Я знаю, Мишенька, – откликнулась она, совершенно умиротворенная, утопая в его объятиях.
И ни он, ни она не подозревали тогда, что было это действительно началом. Началом конца.
– Ты закончишь когда-нибудь? – Марк кивнул на недожеванный бутерброд.
Дина сунула остатки булки в пакет, аппетит пропал без следа.
– Уже закончила.
– Будешь здесь?
Дина взглянула на себя в зеркало, оценила время, необходимое гримеру для полного удовлетворения ее запросов:
– Еще минут двадцать-тридцать.
– Ладно, я тогда рассадку сделаю и покажу тебе.
– Говорю же, не надо. Я никого, кроме своих, не приглашала.
Марк вышел из гримерной, плотно закрыл за собой дверь, задумчиво посмотрел в перечень контрамарок с незнакомыми фамилиями и чуть слышно пробормотал:
– Никого ли?
Дина осталась сидеть за трельяжем, напряженная и задумчивая. Она отстраненно разрывала остатки лежащего в пакете бутерброда на мелкие крошки. Мысли ее были далеки и от грима, и от Марка, и тем более от контрамарок. Ее интересовало только одно: окажется ли занятым место в центре первого яруса и почувствует ли она сегодня струящийся оттуда свет восхищенных глаз.
– Ты что, плакала? – Верочка сочувственно смотрела на подругу.
– Да ну, ерунда, что-то в глаз попало.
– А… А мы сейчас в подъезд входили, из него Мишка, как оглашенный, выскочил. Костика едва не зашиб. – Верочка погладила по голове трехлетнего племянника.
– Угу, – мрачно отреагировала Ксанка. Маленький крикливый балбес, с которым подруга носилась с самого момента его рождения, не вызывал в ней ничего кроме брезгливости и неприязни. Во-первых, он был совершенно бесполезным, во-вторых, абсолютно бестолковым. В общем, этаким клоном своей такой же никчемной мамаши, вздумавшей родить от заезжего иностранца и вместо хорошей должности в больнице и места в ординатуре получить сопливого младенца с последующей перспективой выхода из декрета в лучшем случае на ставку фельдшера, а вероятнее всего, на скромную зарплату медсестры в ближайшей к дому поликлинике. Конечно, сама Ксанка до этого не додумалась бы, подсказали дворовые сплетницы и охочая до разговоров с ними мамаша.
– Главное, здоровенький, – изрекала Верочка, качая коляску с запеленутым Костиком, ту бесспорную истину, которой как бы защищались в их семье от необдуманного и недостойного советской девушки поступка Надежды.
– Хорошо, что не черненький, – заявляла Ксанка то, что слышала от матери.
– А хоть бы и черненький, все одно наш, – беззлобно откликалась Верочка, не сводя с младенца влюбленных глаз.
Ксанку пеленки, соски и погремушки, на которых просто помешалась подруга, сначала просто не интересовали, но вскоре стали раздражать и даже бесить. Маленький, невзрачный, постоянно орущий и требующий непрестанного внимания, Костик прочно занял в Верочкиной жизни первое место, отодвинув без каких-либо усилий Ксанку на совсем не почетное второе. Вопреки болтовне и предположениям местных кумушек, Надежду из института не отчислили и места в больнице не лишили. Видно, хоть и «непутевая» она была, и «слабой на передок» оказалась, специалистом все же обещала стать хорошим. То же самое, только, безусловно, другими словами, объяснила Верочке и мама: «Надюшу осудить всякий может, а необходима в данной ситуации только помощь». Верочку же ни о чем и просить не требовалось, она счастлива была в этой своей полезности и незаменимости. Всю первую половину дня до школы (учились они с Ксанкой во вторую смену) была она Костику и мамой, и папой, и нянькой. Ласкала, агукала, давала бутылочки, меняла пеленки и, отправляясь в класс, с неохотой оставляла свое дитя на попечение старенькой бабушки.
