Вот в таком «прекрасном» настроении я и ехала навстречу своей судьбе.
Освободившись на время от спутников и от настойчивого внимания будущих подданных, я погрузилась с головой в пейзаж. Весенний Рист был прекрасен, как прекрасно это время года в любой, самой пустынной стране мира: говорят, даже в знойном Хазрате под смягчившимся весенним солнцем распускаются невиданной красоты цветы. А Рист вовсе не был пустынным. Обильная земля, густые леса, удобные гавани — все это приносит стране богатство и одновременно радует глаз.
Пейзаж у меня получался. Вскоре я поймала себя на том, что уже привычно мурлычу песенку. Ведь жизнь и мир вокруг меня приходят в равновесие, только когда я рисую. Если мне не дают этого делать — я становлюсь нервной, несчастной. Больной.
Я положила этюд на большой плоский камень, отступила, любуясь. И все-таки я хороша! Бумаге следовало подсохнуть, прежде чем быть упакованной. Тем более что небо немного прояснялось и уже не так грозило дождем. Я вновь загрузилась этюдником, цыкнула на лениво привставших сторожей:
— Сидите, я прогуляюсь с полчасика. И нечего идти за мной! Еще не хватало справлять нужду под вашим надзором!
Они послушно опустились на место. Отойдя, я услышала, как один сказал другому что-то вроде: «А я бы не отказался посмотреть…» Второй охотно посмеялся. Да и пусть. Мужики, что с них возьмешь!
Я пробралась через подлесок и вышла на открытый склон холма. Поросший редким кустарником, тот круто спускался к вьющейся дороге с ползущей вдалеке повозкой: я не удержалась и помахала ей. Напротив возвышались такие же холмы, покрытые густыми лесами. Рист казался мне бесконечным: у нас из любой точки видно море, а тут до побережья добираешься несколько суток. А краски, какие здесь краски! Яркая, свежая зелень разной степени насыщенности и оттенков; среди нее — стальные просветы скал и камней, серо-бурая лента дороги; на горизонте над холмами темный кобальт надвигающейся грозы.
Я беспечно сбежала вниз — благо, каменная просыпь препятствовала земле превратиться в грязь. Впервые за много дней я дышала свободно, полной грудью. Жадно оглядывалась по сторонам, стараясь увидеть и запомнить как можно больше: когда мне еще доведется это нарисовать! Если вообще доведется…
Спустившись, я уселась на камень, наскоро набрасывая контуры долины. Цвета я прекрасно запомнила, возможно, улучу минутку в дороге, чтобы перенести их на бумагу, а потом и на холст. Если, опять же, найдется на это время… Настроение вновь испортилось; возвратилась гложущая тревога, почти тоска, которую я не могла уже заглушить никакими разумными и успокоительными доводами.
Я очнулась, когда по макушке стукнула первая капля — туча была уже тут как тут. Надо быстрее сворачиваться и искать укрытие, да вон хотя бы под тем развесистым деревом…
Я успела добежать до него раньше, чем небеса разверзлись. Прижавшись к гладкому голому стволу — в Ристе растут такие чудные деревья, вроде бы совсем без коры, — я смотрела на шумящую стену дождя. На меня попадала лишь мелкая морось. Охрана явно сейчас до меня не доберется, так что отдохну от всех еще несколько минут.
Несколько минут растянулись на четверть часа, когда я увидела сквозь поредевшую пелену дождя остановившуюся неподалеку повозку. Она оказалась почтовой каретой. Кучер нетерпеливо встряхнул вожжами:
— Ну что, вы садитесь?
— Я?
Он указал кнутом на камень, на котором я сидела раньше.
— Разве не вы махнули мне до дождя? Или уже передумали?
Я поглядела на склон, соображая. Это и есть та дорога, по которой мы отправимся дальше? Если обогнуть по ней холм, сойти и подняться наверх, получится куда быстрее, чем я сейчас буду взбираться пешком…
Так я села в карету и изменила свою судьбу.
Потому что в течение получаса, пока мы огибали холм, я успела размечтаться: вот так бы ехать и ехать, и уехать туда, где меня никто не знает, где я никому не нужна, никому ничего не должна. Начать новую жизнь под чужим именем; делать то, что мне больше всего хочется, — рисовать… Наивная! Как будто прошлое можно оставить за спиной, не оглядываясь и избежав его последствий в настоящем…
