Корчак. Опыт биографии - страница 190
Во многих записях повторяются одинаковые мотивы: стройный, торжественный марш через гетто. По пять человек. В других версиях – по шесть. Нарядная одежда детей. Радостные лица. Зеленое знамя, реющее над шествием. Хоровое пение залихватской песни: «Пускай над нами гром гремит, поднимем к небу взор». Во главе колонны – Доктор. Он держит на руках или ведет за руку детей. Общее ощущение героической стойкости.
Моя мать скептически относилась к попыткам изобразить последний поход в возвышенном свете. Во время акции не было времени переодеваться в нарядную одежду. Доктор уже был очень слаб, с трудом передвигался. Чтобы он нес на руках двух маленьких детей – такого быть не могло. Дорога была долгой, колонну сопровождали полицейские с хлыстами, с винтовками. Возможно ли, чтобы дети пели веселую песню? Верили ли они, что едут на прогулку?
Наиболее правдоподобным выглядит рассказ Марека Рудницкого, известного живописца и графика. Тогда он был еще мальчиком. Только в 1988 году Рудницкий решился рассказать о том, о чем долгие годы не хотел помнить:
До сих пор я никогда публично не говорил на эту тему. Мой отец, врач, давно знал Корчака. В гетто отец работал в больнице на улице Лешно, и у них с Корчаком постоянно были какие-то секретные дела – вероятно, это касалось лекарств, которыми отец делился с Корчаком, имея к ним больший доступ, – но известно было также (учитывая страшную их нехватку), что когда что-то дают одному, то отбирают у другого, – от таких решений люди седеют.
Мой отец знал еще 5 августа – не знаю откуда, может, это было известно всем, – что 6-го будут выселять приюты, в том числе и корчаковский. Отец не мог оставить свой пост и велел мне пойти туда и посмотреть, что происходит. Когда утром 6 августа, около 10 часов, я подошел к дому на Сенной, 16, дети уже стояли на тротуаре, построившись по четверо. Дети были одеты опрятно и не выглядели голодающими, видимо, Корчаку всегда удавалось выпросить достаточно средств, чтобы обеспечить им необходимый минимум пищи.
Это известная сцена, ее много раз описывали и воссоздавали, не всегда верно. Не хочу быть иконоборцем или разоблачителем мифов – но я должен рассказать, как я это увидел тогда. Атмосфера была пронизана какой-то невероятной вялостью, автоматизмом, апатией. Не было оживления: вот Корчак идет; ему не отдавали честь (как описывают некоторые), и уж точно не было никакого вмешательства со стороны посланцев Юденрата – к Корчаку никто не подошел. Не было жестов, не было пения, не было гордо поднятых голов, не помню, нес ли кто-то знамя Дома сирот; говорят, что несли. Была страшная, усталая тишина. Корчак волочил ноги, он весь как-то съежился, время от времени что-то бормотал. Когда я вспоминаю эту сцену – она редко покидает меня, – кажется, что я слышал, как он бормочет слово «почему». Я стоял достаточно близко, чтобы разобрать слова. Но это, наверно, просто ретроспективная прихоть моей фантазии. То не были минуты философских размышлений: то были минуты тупого, молчаливого безграничного отчаяния; уже без вопросов, на которые нет ответа.
Несколько взрослых из Дома сирот, среди них Стефа (Вильчинская), шли сбоку, как я, или за ними. Дети – поначалу по четверо, потом как попало, в смешавшихся рядах, гуськом. Кто-то из детей держал Корчака за полу, может, за руку, они шли будто в трансе. Я проводил их до самых ворот Умшлага…{486}
Владислав Шпильман:
Погрузочная платформа находилась на окраине гетто. Окруженная сетью грязных улиц, улочек и переулков, до войны она, несмотря на затрапезный вид, была средоточием великих сокровищ. Сюда по боковой ветке со всего света привозили товары, за которые торговались еврейские купцы и которые потом – из складов на Налевках и в Пассаже Симонса – поставляли в варшавские магазины. Площадь имела форму огромного круга, частично обставленного домами, а частично огороженного забором. На площадь выходило несколько боковых улочек, которые удобно связывали ее с городом. Проходы на улицы были закрыты, а на площади могло разместиться до восьми тысяч человек
