Молитву эту выковали голод и несчастье.
Хлеб наш.
Хлеб.
И конец записок:
Поливаю цветы. Моя лысина в окне – такая хорошая цель?
У него винтовка. – Почему он стоит и спокойно смотрит?
Не давали приказа.
А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кельне?
Что бы он сделал, если бы я кивнул ему? – Если бы дружески помахал рукой?
Может, он даже не знает, что все обстоит так?
Он мог только вчера приехать издалека…{482}
Когда за ними пришли? Многие утверждали, что видели, как они шли в последний путь, но даты и детали в их рассказах отличаются.
Владислав Шпильман писал:
Кажется, 5 августа мне удалось ненадолго вырваться с работы, я шел по улице Генсей, где случайно стал свидетелем отъезда из гетто Януша Корчака и его сирот. <…>
Детей должны были увезти одних, ему же дали шанс спастись, и он с большим трудом смог уговорить немцев позволить ему сопровождать детей. Он провел с ними многие годы жизни и сейчас, когда они отправлялись в последнюю дорогу, не хотел оставлять их одних. Хотел облегчить им эту дорогу. Он объявил сиротам, что есть повод для радости: они едут в деревню. Наконец-то можно сменить отвратительные, душные стены на луга, поросшие цветами, на родники, в которых можно купаться, на леса, где так много ягод и грибов. Велел им одеться по-праздничному, и вот так – нарядные, в радостном расположении духа – они построились парами во дворе.
Эту маленькую колонну вел эсэсовец, который, как и все немцы, любил детей, а особенно тех, кого ему предстояло отправить на тот свет. Больше всех ему понравился двенадцатилетний мальчик – скрипач, который нес свой инструмент под мышкой. Приказал ему идти во главе колонны и играть. Так они отправились в дорогу.
Когда я встретил их на Генсей, дети шли и пели хором, они сияли от радости, маленький музыкант подыгрывал им, а Корчак нес на руках двоих самых младших, тоже улыбающихся, и рассказывал им что-то забавное{483}.
Игорь Неверли в своей книге воспоминаний тоже называет дату 5 августа:
С самого утра день обещал быть плохим. Звонки из гетто были тревожными: так называемая акция по выселению ужесточается, людей массово выгоняют из дома <…>. Из Белян позвонила пани Марина: знаем ли мы, что происходит с Домом сирот <…>. Сразу же после этого она приехала к нам на Жолибож, думала, что от меня она скорее что-либо узнает, у меня были связи с гетто. И так мы ждали, пани Марина, я с женой и Ярек, которому тогда было девять лет и который многое понимал из того, что творилось, сидел на топчане, сжавшись, следил глазами за одетой в черное, суровой, как монахиня, женщиной, молча ходившей от стены к стене, от окна к окну, туда и обратно. В какой-то момент она сказала: «Нет, это бы ничего не дало, нет таких аргументов…» Мне показалось, будто она читает мои мысли, отвечает на них. Ведь я тоже вел диалог с совестью, подсчитывал, действительно ли мы сделали все для спасения Доктора, может, надо было иначе обосновывать и убеждать, чтобы он согласился уйти из гетто… Зазвонил телефон: «Они пошли, – сказал Гарри, – идут в направлении Умшлагплаца: Пани Стефа, Пан Доктор и весь Дом сирот…»{484}
В августе 1942 года мои мать и бабушка прятались под Варшавой, в Пястове. Когда до них долетела весть о судьбе Доктора? Какие новости из гетто доходили тогда до местечка под Варшавой? У тех, кто выжил, осталось абсурдное чувство вины перед теми, кто погиб. Мать считала, что жизнь и смерть Корчака нужно как можно скорее описать. Пока люди помнят. Ее книга вышла в 1949 году. Прошло всего семь лет после трагических событий. Она говорила с десятками людей. Опираясь на сведения из достоверных источников, она тоже написала, что отъезд состоялся утром в среду, 5 августа.
Известно, что 5 августа выселению подверглись и другие приюты. Но возможной датой выселения Дома сирот считают также четверг, 6 августа – исходя из дневника Авраама Левина, который 7 августа записал: «Вчерашний день был кошмарным. Он поглотил множество жертв. <…> Вывезли детей из приюта д-ра Корчака, с доктором во главе. Двести детей»
