На другое утро отправился к слиянию Оскола с Донцом, сел на рабочий поезд и встал на станции, которая тогда, кажется, называлась Горы Артема. От станции узкоколейка ведет к Святым горам, по узкоколейке миниатюрные открытые вагончики возит дрезина. Когда-то эти вагончики возили ослики — видел такую картину у Кропилиных в журнале «Русский паломник». Иду вдоль узкоколейки. Высоченные сосны в два-три обхвата, а под ногами, — впервые вижу такое в бору, — не песок, усеянный сосновыми иглами, а сочное разнотравье, усеянное цветами. Дошел до лодочной переправы через Донец. Напротив — крутые меловые горы, поросшие лиственным лесом, с церквами и монастырскими постройками, теперь — дом отдыха шахтеров. Видны входы в пещерный монастырь — когда-то убежище от набегов крымских татар. Переправляться через Донец не стал — надо возвращаться в Харьков на суд. Не беда: еще успею здесь побывать. Сколько было в жизни этих несбывшихся — еще успею!..
В самом начале судебного разбирательства я понял, что дело проиграно: в исковом заявлении, или как там оно называется, было написано, что Аржанковы так долго отсутствуют на своей квартире, что потеряли на нее право, и, кроме того, за нее не платят. На суде интересы хозяев дома защищала их дочь — студентка медицинского института. Она говорила не столько по существу, сколько о моем социальном происхождении: оба деда, отец, мужья маминых сестер... Понятно: эти сведения хозяева дома могли знать только от мамы. Эта девушка с ненавистью говорила обо мне, как о представителе классового врага, и я не мог понять, что это было: то ли спекуляция классовой борьбой (пролетариат против буржуазии), то ли искреннее чувство. Судьи смотрели на меня злыми глазами. В конце выступления девушка спросила — где я работаю или учусь. Я ответил, что это к делу не относится. Судья повторил вопрос от своего имени и, получив тот же ответ, заявил, что суд лучше знает, что относится к делу, а что не относится. Я ответил:
— Надеюсь, вы знаете, что я имею право не отвечать на вопросы.
— Имеете, — ответил судья таким тоном, что не осталось никаких сомнений в том, что дело я проиграл. Ну, и пусть! Пусть Аржанковы не используют меня для безнадежной борьбы за свои интересы. Но в Харькове им уже не жить — прописка утрачена. О решении суда я написал маме, а о том, что был в суде, дома никому не говорил.
Птицоида принят в ХЭТИ, Клара — в психоневрологический институт. Казалось, начавшийся учебный год будет для меня таким же, как и предыдущий. Рисовали гипсовую голову Зевса. Я долго выбирал место, наконец, выбрал. Подошел преподаватель, взглянул на Зевса и воскликнул: — Какой интересный ракурс! Но вы усложнили себе задачу, трудно вам придется.
К концу часа слышу над собой голос преподавателя:
— Справились, хорошо получается. Смотрите — не переусердствуйте.
В читальном зале пугал сидящую рядом соученицу — пытался дотронуться до нее штепсельной вилкой от настольной лампы. Соученица шарахалась, отодвигалась и жалобно говорила: «Ну, Петя!..» Кругом смеялись. Я тянулся за ней вилкой, лампа упала и разбилась.
Представилась возможность немного подработать. Проводился одновременный учет загрузки трамваев на всех маршрутах и остановках: на каждой площадке трамвая учетчик отмечает количество вошедших и вышедших. Мне достался самый знакомый маршрут с последней остановкой недалеко от дома, в котором жили Аржанковы. Через несколько дней после беспрерывного катания на трамвае вижу, что в институте меня сторонятся и при моем появлении замолкают. Не понимаю, что случилось, чувствую себя сковано, не могу заставить себя заниматься. Наконец, мне сообщают, что поступило заявление о том, будто я при поступлении в институт скрыл социальное происхождение, и дают прочесть заявление. Оно написано той же дочкой бывших маминых домовладельцев, которая выступала в суде. Значит, она или кто-нибудь другой из ее семьи видел меня в трамвае, когда я ездил учетчиком, и расспросил обо мне учетчика с другой площадки. В заявлении приводятся те же сведения, что и на суде.
— Это правда, что тут написано?
