— Четыре чайные ложки придется оставить, раз Петя о них сказал, — начала говорить Галя, Сережа ее перебил:
— И правильно сделал, что сказал! Не поверили бы, что у нас ничего нет! Еще, чего доброго, взяли бы в заложники Гришу или меня, пока не сдадим ценности.
— Да я Петю ни в чем не упрекаю, просто сказала, как было... Чего ты на меня напал?
— И не думал нападать! Что ты выдумываешь? Просто сказал, что Петя правильно сделал.
— Ну, чего вы заелись? — вмешалась Лиза. — Ни с того, ни с сего. И не стыдно? Стало тихо.
— Петя, а почему ты им сказал, что у нас именно четыре ложки? — спросила Галя.
Ну, если заберут, то хоть часть останется. Я не понимал, почему все захохотали, и переводил взгляд с одного на другого. Усмехалась и бабуся.
— Маленькая польза, — улыбаясь, тихо сказал отец. Я вспомнил «Мою жизнь» Чехова и тоже засмеялся, но почему смеялись другие, я так и не понял.
— Петя, ты проводишь меня? — спросила Галя. — А то вечером одной с такими ценностями...
— Я тебя провожу, — сказал отец. — Давно у них не был.
— Пойдем вместе? — спросил я.
— Да зачем тебе идти? Я же сказал, что провожу. — И чуть позже тихонько добавил: Ты уже раз отвозил. Хватит с тебя.
Отец и Галя вернулись поздно — мы уже улеглись на ночь, но я читал, ожидая отца. Он сел возле меня и попросил еще раз рассказать о гэпэушниках. Теперь я рассказывал подробно, ничего не пропуская, и заметил, как отец взволновался, когда услышал о попытке заставить меня добыть сведения о родственниках Кропилиных. Когда я рассказал, как один из них прикрикнул на меня, чтобы я помолчал, другой уставился вопросительно на первого, а первый отрицательно помотал головой, я спросил отца — что это могло значить?
— Расскажи до конца, потом подумаем. Когда я кончил, отец спросил:
— Значит, они о родственниках Кропилиных больше разговор не поднимали?
— Нет, не поднимали. Отец улыбается.
— Не знаю, как ты действовал — сознательно или интуитивно, но действовал правильно.
Затем отец сказал, что если бы я сообщил, где находятся ценности Торонько или навел для них справки о родственниках Кропилиных, то оказался бы на крючке: они могли бы, прибегая к угрозам и шантажу, заставить меня выполнять другие поручения, возможно — куда более гнусные, и волей-неволей я превратился бы в их агента и потерял бы право считаться порядочным человеком. Только сейчас я сообразил, на краю какой пропасти находился, и вскочил.
— Да ты не волнуйся — упрекнуть тебя не в чем. Вел ты себя как следует и при том благоразумно: сгоряча не наговорил чего-нибудь такого, за что пришлось бы расплачиваться. Да ты хоть сядь.
— Папа, а как ты думаешь: то, что я вел себя благоразумно, не сказал того, что думаю, не называл вещи своими именами, — не есть ли это приспособленчество? Ради выживания?
— Ты уже и о таких вещах задумываешься?
— И не только я. Приходится.
— Приспособленчество? Ну что ты! Если бы ты выдал ценности Торонько или подвел бы родственников Кропилиных, — вот это было бы приспособленчеством. Ради выживания или, еще хуже, — ради карьеры.
— Я не оправдываю изъятие ценностей и, вообще, не хочу с ними сотрудничать. Но я скрыл это и, как мог, выкручивался. Значит, я дал им основание думать, что я разделяю их взгляды — разве это не приспособленчество?
— Если бы ты раскрыл им свои взгляды — это была бы ненужная бравада, которая ни тебе, ни другим ничего не дала. Поступили бы с тобой как с контриком, — вот и все.
— Это я понимаю. Но ведь все-таки, по сути, это — приспособленчество?
— Да нет же! Я бы это назвал балансированием. — И, помолчав, добавил, — на канате над пропастью.
— Ради выживания.
— Конечно. Но ничего бесчестного в этом нет.
— А где же граница между балансированием и приспособленчеством?
— А ты сам подумай.
— Ага! Приспособленчество — это когда сопряжено с какой-нибудь подлостью.
— Это когда... Фраза неграмотная, но мысль верная.
Я опять спросил, что могли означать вопросительный взгляд одного и отрицательное мотание головой другого. Отец ответил, что в ГПУ ему бывать приходилось — его арестовывали, а потом отпускали, он состоит там на учете, но с ним таких разговоров, как со мной, не вели, и с уверенностью он ничего сказать не может. Можно только предполагать. Конечно, они встречаются с попытками уйти от их поручений, но, наверное, в большинстве случаев им удается заставить такие поручения выполнять. А тут вдруг — категорический отказ да еще, кажется, с криком на всю улицу.
