Стою в обществе тех же гэпэушников в конце Рыбной улицы, на ее правой стороне. На Харьковском мосту — большое движение транспорта. За речкой сквозь деревья скверика видна моя 10-я школа, на нее всегда приятно взглянуть. Как я с ними встретился, о чем говорили, почему стоим здесь — не помню. У меня приподнятое настроение: уверен, что они поверили в то, что я не знаю где находятся драгоценности и расспрашивают о моей жизни у Торонько и о знакомых Евгении Николаевны. Я говорю, что в Харькове они недавно, Торонько с утра до вечера на работе, и знакомыми они, наверное, не успели обзавестись.
— У нее могли сохраниться давние подруги и знакомые.
Я о них ничего не слышал и никаких гостей у них не видел. Я промолчал о том, что, вообще, не знал о чем с ними разговаривать — мне казалось, что это прозвучало бы фальшиво. Они стали расспрашивать о родственниках.
— У нее здесь отец...
— О Кропилине, Кунцевич и Аржанковых мы знаем, — сказал старший, и оба они усмехнулись. Что означала эта усмешка? Что ценности у ближайших родственников не прячут? Или что у них уже произведены обыски, которые ничего не дали?
— Нас интересуют дальние родственники, — продолжал старший, — всякие там двоюродные, троюродные.
— Других родственников не знаю.
— Неужто никогда о них не слыхал?
— Я живу у Гореловых, а не у Кропилиных.
— И не бываешь у Кропилиных и Аржанковых? И никогда не слыхал ни о каких родственниках?
И от мамы, и от ее сестер я не раз слышал об их двоюродных братьях, один из них — известный в городе гомеопат. Но говорить об этом нельзя — нагрянут к ним с обыском и заберут драгоценности. У кого — у кого, а у гомеопата, в моем представлении, они должны быть, и немалые.
— Чего молчишь?
— О, Господи! Стараюсь вспомнить. Когда-то слышал о каких-то двоюродных братьях и сестрах... Кажется, братьях. Кто такие, как зовут, живы или нет — понятия не имею. Меня это не интересовало. А может они и не в Харькове. Кто знает?
— Вот ты и узнай.
— Что — узнай?
— Фамилии, имена, отчества, где живут.
— А как я узнаю?
— Спросишь.
— Ну, нет! Спрашивать я не буду.
— Как это — не буду? Почему?
— Потому! Чего это я за вас должен работать?
— Слушай, парень, ты совершеннолетний?
— Совершеннолетний.
— И в здравом уме?
— И в здравом уме.
— И не знаешь, что помогать нам — долг каждого советского человека? Ты — советский или затаившийся контрик?
«Смотря в чем помогать, — подумал я. — В ваших грабежах — не дождетесь. Но, спокойно! Не сорвись».
— А я вам рассказал все, что знаю.
— Помогать — это не только рассказывать.
— А спрашивать я не буду. Чего это я с бухты-барахты начну спрашивать? Шито белыми нитками. Я не артист, притворяться не умею. Ну, спросят — с чего это я вдруг вспомнил каких-то родственников?..
— А ну, тише! Помолчи.
— Так что вы меня лучше не трогайте... Для всяких расспросов.
— Помолчи, тебе говорят!
Младший по возрасту вопросительно смотрел на старшего. Старший отрицательно помотал головой. Что бы это могло означать — не знаю.
— А твоя семья, семья, в которой ты живешь, в каких отношениях с Торонько?
— Ни в каких. Евгению Николаевну знали до революции, после не встречались, Торонько вообще никогда не видели.
— А как ты к ним попал?
— Передали просьбу через Кропилиных.
— Просьбу! Зачем ты им понадобился — дело ясное. А тебе зачем понадобилось у них жить?
— Хорошие условия для занятий. У нас тесно и шумно.
— Та-ак.
— А у вас дома есть драгоценности? — вдруг спросил тот, что помоложе.
— Есть. Обручальные кольца, нательные крестики.
— А еще какое золото?
— Никакого.
— А часы?
— А вот! — сказал я, показывая свои часы. — Это что, драгоценность?
— Золотые часы.
— Золотых нет.
— Ни у кого?
— Ни у кого.
— А серебро?
— Чайные ложки.
— Сколько?
— Раз, два, три.
