— Не журись, Гарилоїд! Вважай, що диплом у тебя в кишенi.
— Не трепись. Будто это от тебя зависит.
— А вот и зависит.
— Ну, ладно. Ты лучше скажи — откуда вы это знаете?
— А зачем тебе? Диплом получишь, и ладно!
— А ну вас! — Он все еще обнимает меня за плечи, и я резким движением освобождаюсь от его руки.
— Да ты не обижайся. Тут такое дело, что лучше не рассказывать.
— А, по-моему, Гарилоиду сказать можно, — говорит другой великовозрастный. — Он парень надежный. Ты что, сомневаешься?
— Да не сомневаюсь я. Но тут такое дело, что лучше никому не рассказывать. Ну, ладно. Но только смотри — никому, даже своим дружкам. Обещаешь?
Не успел я пообещать, как они, перебивая и дополняя друг друга, — чувствовалось, что им самим хочется, — стали рассказывать. Великовозрастные во время семинара курили в туалете. Зашел директор, обрадовался старым собеседникам, и, задав пару вопросов, принялся ораторствовать. Кто-то сходил за табуреткой и поставил ее перед директором. Директор поблагодарил и, поставив на табуретку ногу, принял любимую позу. Великовозрастные окружили его, по их выражению — зажали, и потребовали, чтобы свидетельства об окончании, они говорили — дипломы, были выданы нам на руки. Подробностей не помню, да и тогда они были не очень ясны, но закон и веревку ребята ему припомнили, и выдать свидетельства на руки он обещал.
— А вы ему и поверили! Да ему обмануть — раз плюнуть.
— Не вважай нас за дурнiв, — говорит один мой собеседник. — Мы ему пригрозили и так, что никуда он не денется — побоится не отдать.
— Мы ему сказали, — говорит второй, — что если только не отдаст — пожалеет, что на свет родился. А он трус. Ты что, сомневаешься? Но только смотри — никому ни слова.
Если свидетельства получим на руки, как воспользоваться свободой? Несмотря на тяжелые и продолжающие ухудшаться условия жизни, несмотря на воцарившуюся жестокость, несмотря на самые идиотские извращения почти во всех сферах жизни, мы видели и чувствовали, что вся страна мощным рывком сорвана с устоев и куда-то устремилась. Не случайно же это все сделано! Мы верили, что догоним и перегоним передовые капиталистические страны, наступит счастливая жизнь и тогда, если на нас и нападут, воевать будем малой кровью и только на территории врага — это обещал Сталин. Мы поверили и популярному публицисту Карлу Радеку, написавшему в «Правде», что скоро наступит время, когда не мы будем опасаться интервенции, а капиталистический мир будет дрожать, боясь нашей мощи. Конечно, мы хотели активно участвовать в строительстве новой жизни и считали, что в Харькове творятся всякие безобразия, но где-то далеко, на больших стройках, царят порядок и энтузиазм, о котором пишут газеты. Куда-то туда мы и решили поехать. Мы — это Токочка, Пекса и я. Птицоида будет пытаться попасть в ХЭТИ, а Изъян спит и во сне видит, как он расщепил ядро атома.
Мне же казалось, что сейчас главное — не каким делом заниматься, а как им заниматься, и таилась надежда на то, что там, где интересно, работа меня так захватит, что пробудит и интерес к технике. Надо попробовать.
В нормальных семьях для детей самые лучшие на свете люди — родители и другие близкие родственники. Подрастая, дети с удивлением и болью обнаруживают недостатки своих близких, и это приводит в лучшем случае — к критике и разочарованию, в худшем — к долгому отчуждению, пока дети, повзрослев, не наберутся с годами мудрости.
Я давно чувствовал себя отчужденным от мамы, не говоря уже об Аржанкове, и ото всех Кропилиных, не делился с ними ни мыслями, ни чувствами, ни планами. Другое дело — Гореловы, не только те, с которыми я жил, все Гореловы! Я чувствовал их глубокую порядочность, не видел у них никаких недостатков, ну, разве что — отдельные смешные мелочи, еще чувствовал их искренне теплое отношение к себе, крепко к ним привязался и крепко их любил. И вдруг будто спала повязка с глаз, и, — так мне тогда казалось, — я увидел их общий недостаток: не понимают значения происходящих событий, видят только их дурные стороны и стараются держаться от них подальше, беспокоятся только о своем благополучии и этим ничем не отличаются от своих друзей, знакомых, Кропилиных, Аржанковых и, возможно, даже большинства населения. Моя жизнь стала отделяться от жизни семьи: у них — свои интересы и заботы, у меня — свои.
