— Гарилоида, о чем задумался?
— А может ли человек одновременно быть и умным, и дураком? Вижу по выражению лица Птицоиды, что он сейчас мне врежет. И слышу:
— Это ты о себе?
— И о себе. А у тебя так не бывает?
— Это об Изъяне, конечно, — говорит Токочка.
— Об Изъяне, об Изъяне... — повторяю я. — Обезьяне рассказали об Изъяне.
— Тебе и рассказали, — говорит Птицоида, и после того, как мы отхохотались: — Проводим его на вокзал?
— А который час? — Ты при часах? — спрашивает меня Токочка и, получив ответ, — еще и пешком успеем. Пошли.
Вышли из концерта. Птицоида на этот раз не был. Сережа и Владимир Андреевич обсуждают концерт, сравнивают исполнителей с теми, которых раньше слышали, и которые, конечно, были лучше, никак не могут расстаться и решают пройтись пешком. Пройтись приятно: мягкий зимний вечер. Но Токочка спешит на вокзал, у меня нет ключа от квартиры, неудобно возвращаться поздно, и мы прощаемся. На другой день за обедом Сережа с удовольствием вспоминает концерт и Владимира Андреевича и говорит, как хорошо было бы хоть изредка позволить себе такое удовольствие.
Утром Байдученко и Рубан вышли, долго отсутствовали, вернулись возбужденными и сказали, что Изъяна и меня хотели перевести в другие группы, они нас отстояли, но так просто это не обошлось — придется выполнить несколько чужих проектов, и, конечно, подкинут нам не из легких. И уже почти не оставалось времени на задания для техникума.
Заметка в газете: сидят в немецкой тюрьме вместе национал-социалисты и коммунисты, спорят, видного национал-социалиста коммунисты переубедили, и он примкнул к ним. На работе Изъян спрашивает меня — читал ли я это сообщение.
— Читал.
— Интересное сообщение. Легче переубедить нацистов, чем социал-демократов или представителей каких-нибудь либеральных партий.
— Уже сделал вывод из одного случая?
— Не говори. Случай показательный.
— Чем же?
— А тем, что все они, кроме нацистов, цепляются за буржуазные свободы, буржуазный гуманизм и не понимают, что это — отжившие понятия. А у нацистов таких иллюзий нет.
— И гуманизм — отжившее понятие?
— Я говорю о буржуазном гуманизме, а не пролетарском.
— Есть понятия вечные, к ним относится и гуманизм.
— Как ты не понимаешь элементарных вещей? Идеология и мораль носят классовый характер и поэтому со временем меняются.
— Постой, постой! Интересно у тебя получается. У коммунистов и нацистов одна и та же мораль? Классовая, да? Пролетарская?
— Не говори глупостей!
— Колосович, надо работать! — обернувшись, резко сказал Рубан. До этого никогда мы не получали замечаний. Обернулся и Байдученко и, улыбаясь, посмотрел на меня.
Иду по коридору. Байдученко и Рубан стоят и курят, увидели меня и заулыбались. Я замедлил шаги.
— Ну, и здорово вы Изъяна подковырнули! — говорит Байдученко.
— Только вот что, Петя, — говорит Рубан. — Держите здесь язык за зубами. И Изъяну скажите об этом.
— Вы думаете — я на Изъяна повлияю? На него никто не повлияет. Для этого надо постановление ЦК.
Они засмеялись.
— Никто его переубеждать не собирается. Речь идет о другом... Ладно, я сам с ним поговорю.
Специальные комиссии проводили чистки учреждений. На общих собраниях поднимали с мест служащих, всех или заранее намеченных — не берусь судить, они рассказывали свои биографии и отвечали на вопросы, которые могли задавать все присутствующие. Интересовались, главным образом, прошлым — дореволюционным и периода гражданской войны. Кажется, именно в это время я услышал выражение — недорезанный буржуй. Обычно его произносили с иронией, но иногда — серьезно и даже со злобой. В начале 32-го года такой процедуре подвергся Сережа, и его, как бывшего дворянина и офицера царской армии, уволили из Наркомпочтеля. В выходной день приехали Резниковы и Майоровы, и Сережа стал читать запись в его трудовом списке: «С должности юрисконсульта Управления Уполнаркомпочтеля Украины и Южного Управления связи снят по чистке соваппарата с отнесением к 3-й категории и запрещением занимать административно-управленческие должности сроком на три года». Сережа остановился.
— Хорошо, что хоть по 3-й категории, — сказал Федя.
