Идет общее собрание техникума — выборы, еще учкома или уже профкома — не помню. Изъян, Птицоида, Токочка и я сидим вместе. Пекса уже несколько дней не приходит на занятия, наверное, болен. Стояли сильные морозы с резким холодным ветром, и когда Пекса появился, оказалось, что он сидел дома с отмороженными ушами. На собрании кто-то читает список предлагаемых кандидатов. Их количество совпадает с количеством членов комитета, который мы избираем. Председатель собрания спрашивает — будем ли мы обсуждать кандидатов? С такими выборами мы встречаемая впервые, и зал взрывается: свист, топот, выкрики — «Черта не подведена!»... В президиуме переговариваются. В списке кандидатов фигурирует Полосков, и под этот шум мы, четверо, советуемся, как обосновать отвод Полоскову. Выступить с отводом готов любой из нас. Председатель говорит:
— Есть предложение подвести черту.
Шум усиливается, но под непрерывный звон колокольчика постепенно стихает. Голосуем.
Предложение подвести черту отклонили.
— У кого есть предложения?
Количество кандидатов быстро увеличилось. Подвели черту и приступили к обсуждению.
Не договорившись — кто из нас выступит, решили бросить жребий, но пока Токочка брал спички у кого-то из курящих, нас опередил Фройка Гурвиц. Содержания его выступления не помню, но оно было горячим, коротким и в нем присутствовало слово «карьерист». Кто-то из президиума поддерживает кандидатуру Полоскова, — он один из самых сознательных и активных, — и характеризует Гурвица, как человека несознательного и легкомысленного. Идет открытое голосование, и против Полоскова — большинство, в том числе — почти весь наш курс, включая великовозрастных. Голосование прерывают, и уже кто-то другой расхваливает Полоскова и охаивает Гурвица. Фройка молчит. Я хочу выступить и пытаюсь подняться, на меня с двух сторон наваливаются Птицоида и Токочка, Токочка ладонью закрывает мне рот, а Птицоида говорит:
— Сиди спокойно. Его и без тебя провалят.
Снова голосуем, против Полоскова голосов еще больше, и он не проходит.
Фройка ходит в героях, но на другой день во время занятий исчезает. Нет его и на следующий день. Пронесся слух, что его исключили из техникума. У нас нововведение — доска приказов. Помчались к ней и прочли вывешенный приказ директора об исключении Гурвица за антиобщественное поведение.
— Полоскова прочили в председатели, — говорит один из великовозрастных. — Вот это удар! Чтобы другим неповадно было. А Фройку, конечно, жалко.
Советуясь, что делать, как заступиться за Фройку, к кому обратиться, мы приходили к выводу, что добиться ничего не сможем: исключение его из техникума — не досадная ошибка, не отдельный акт произвола, а политика.
— Исключение Фройки, — сказал Токочка, — проявление диктатуры пролетариата.
— Не говори глупостей, — сказал Изъян. — Не проявление, а искривление.
— Усиление, — не унимался Токочка.
— Не может быть, — продолжает Изъян, — чтобы диктатура пролетариата сама нарушала свои порядки. Закон — что дышло? Этого у нас не может быть.
— У нас закон — что веревка, — сказал Птицоида. Мы захохотали, Изъян рассердился:
— Да прекратите вы свои неуместные шутки!
— Ого, как строго! — сказал я. — Изъян, ты считаешь, что эти искривления только в нашем техникуме?
— К сожалению, не только. Но это ничего не меняет.
— Меняет, если искривления — система.
— Изъян, — сказал Птицоида, — ты до сих пор не был похож на осла. А теперь — что? Просыпаешься по ночам и чувствуешь, как у тебя уши растут?
Мы видим, как стремительно ухудшаются материальные условия, но это нас не очень волнует. Мы чувствуем, что также стремительно ухудшаются моральные условия жизни, мы слышим дома рассказы о расшатывании и падении привычных нравственных устоев, сами встречаемся с такими случаями, и это нас беспокоит гораздо больше. Но мы редко думаем и говорим об этом, и нам не ясно, почему так происходит. Из случая с Гурвицем мы делаем такой вывод: нравится это кому-нибудь или нет, но классовая борьба и строительство социализма отодвинули на задний план все остальное, в том числе и моральные ценности. Нам это не нравится.
